Тихий дождь
На седьмой день без дождя в Краснодаре стояла такая духота, что казалось — сам воздух вот-вот лопнет. Всё застыло в тяжёлой тишине: асфальт плыл под ногами, лифт скрипел, будто проклиная каждый этаж, даже разговоры людей звучали сквозь зубы. Даже муха, бившаяся в оконное стекло, казалась навязчивой — её жужжание напоминало вой, словно она знала нечто ужасное, неизвестное никому.
Светлана проснулась среди ночи — как будто от чьего-то взгляда. Не от шума, не от движения — просто ощущение, что в комнате кто-то есть. Воздух был спёртым, окна наглухо закрыты: по ночам сюда долетали не ветер, а пьяные крики, матерщина и запах чужих сигарет. В комнате было душно, будто в заброшенном чулане, где всё давно покрылось пылью. Внутри всё горело — не от жары, а от чего-то давнего, затаённого.
На кухне капал кран. Светлана встала, босиком, обходя скрипящие половицы. На полу валялась кружка, разбитая пополам. Рядом — лужица, будто кто-то только что налил воды и ушёл. Она жила одна. Никого не звала. Но теперь в этом уверенности не было.
Вернувшись в спальню, она больше не смогла заснуть. Подушка стала тяжёлой, простыня — липкой. Что-то не давало покоя — не голос, не память, а чувство: будто в темноте кто-то сидел рядом, не шевелясь. Это молчание давило.
Утром пришло сообщение от матери:
«Хоть бы позвонила. Отцу хуже. Не знаем, что делать. Если бы ты тогда не уехала…»
Это «тогда» ударило в самое сердце. Прошло два года с тех пор, как Светлана хлопнула дверью и ушла. Не из злости. Из бессилия. Отец пил. Мать молчала. Она выбрала бегство. Не за свободой — за тишиной. Тогда казалось, иначе задохнётся. А теперь… не понимала, осталась ли она той, что уходила.
На работе всё валилось из рук. Кофе пролился на документы, принтер сжевал отчёт, клиенты орали в трубку. В голове стоял гул, будто внутри завелся настырный комар, не дающий покоя. Коллеги трещали без умолку, начальник смотрел с немым укором. Светлана чувствовала — скоро что-то щёлкнет. Но не наружу. Внутри.
Вечером у подъезда она встретила тётю Любу, соседку. Та держала в руках пожелтевшую газету, а увидев её, тихо сказала:
— Тебе бы к родителям съездить. Отец — как тень. Мать чай целыми днями пьёт. Ты у них одна…
Светлана замолчала. Хотела ответить, но слова застряли. Только кивнула. И в этом жесте было не согласие, а… что-то неугасшее.
Ночью почти не спала. Думала о деревянном стуле, о чашке чая, о старом окне. Почему именно это? Простые вещи, но от них сжималось сердце.
Утром она собрала вещи. Поезд до Ейска шёл три с половиной часа. Всё это время смотрела в окно. Не думая. Просто смотрела. Чтобы ничего не чувствовать.
Отец лежал в той же комнате, где она когда-то спала на раскладушке, будучи школьницей. Тень человека. Молча всматривался в её лицо, будто искал ответ. Мать варила суп, называла его по имени — словно пыталась удержать его здесь. А Светлана просто сидела рядом. И впервые за два года тишина в этом доме стала тёплой.
На третий день он попросил воды. Потом — помочь ему встать. Шёл, держась за стены, но упрямо. Мать шептала:
— Будто ожил… Наверное, чувствует, что ты дома.
Светлана не отвечала. Просто была рядом. Готовила компот. Вытирала пыль. Рассказывала отцу, как в детстве, о книгах, о работе. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда просто сжимал её руку.
На четвёртый день пошёл дождь. Без грома, без ветра. Просто шёл. Живой. Настоящий.
Через неделю отец встал сам. Посмотрел на неё и сказал:
— Прости. За всё.
Он не уточнял, за что. И не нужно было. Эти два слова значили больше любых объяснений. Она кивнула. Не сразу. Сначала вгляделась — тот ли он ещё? Потом — кивнула. И впервые стало по-настоящему тихо. Без гнева. Без боли.
Светлана осталась ещё на неделю. Носила продукты, читала вслух, просто сидела с ним в молчании. Потом уехала. Но с тех пор звонила каждую неделю. Без повода. Просто — чтобы нить не порвалась.
Иногда, поздно вечером, засыпая, она слышала, как в соседней квартире включают чайник. Этот звук был обычным. Но в нём было всё. Жизнь. Связь. Дом.
На всякий случай…
