В уютном городке под Казанью, где панельные пятиэтажки помнят запахи домашних пирогов и соседские сплетни, моя жизнь, вся посвящённая дочери, вдруг превратилась в горькое одиночество. Я, Галина Петровна, растила Арину одна, отдавая ей всю душу, но её равнодушие и колкие слова оставили в моём сердце лишь ледяную пустоту.
Арина — моя радость и моя печаль. Её отец исчез, когда ей было пять, и я тянула её сама: крутилась, как белка в колесе, на двух работах, вязала ей свитера, таскала по музыкалке. Алименты приходили, когда хотели, но я не ныла — лишь бы у Аринки всё было. Она выросла, отучилась в педе, устроилась в мэрию. Я радовалась, глядя, как она живёт своей жизнью, и не заметила, как стала для неё просто фоном. Теперь, в свои 63, я чувствую себя лишней в её мире.
Вчера был день, которого я ждала, как ребёнок Нового года. Арина обещала зайти, чтобы вместе сходить на ярмарку в центре. Я с утра суетилась: напекла ватрушек, надела платье, в котором когда-то выходила замуж, даже подвела глаза — лет пять этого не делала. «Как вчера с подружками?» — спросила я, когда она зашла в мою хрущёвку. «Ну, нормально», — бросила она, не отрываясь от телефона. Меня кольнуло, но я смолчала — вдруг на ярмарке разговоримся?
Мы пошли, но Арина была будто не со мной. Болтала по телефону, хихикала, а я шаркала рядом, как старый плед. На ярмарке гудели люди, пахло шаурмой, дети носились с конфетами. Я хотела купить ей красивые варежки, но она отмахнулась: «Мам, отстань, у меня таких пять!» Тут подкатили её подружки — на каблуках, с накладными ресницами, шумные, как мартовские коты. «Аришка, пошли в «Чайхану», там вся тусовка!» — закричали они. Она кивнула, а потом, будто случайно вспомнив обо мне, буркнула: «Мам, ты же домой? Я потом наберу».
Я онемела. «Арина, а как же мы? Я думала, погуляем», — пролепетала я, но голос предательски дрогнул. Она закатила глаза: «Ну вот, опять! Тебе же папаха шлёт алименты, крутись, как хочешь, хватит за меня цепляться!» Словно оплеуху получила. Алименты? Да я каждый рубль в неё вбухала: на репетиторов, на курсы, на те дурацкие кроссовки, которые «все носят»! А теперь она мне тычет, будто я её обкрадываю. Развернулась и пошла, по щекам текло, а прохожие пялились.
Дорога домой казалась длиннее, чем в детстве в пионерлагерь. Шла по промозглым улицам, а вокруг парочки смеялись, обнявшись. Моя дочь выбрала чай с подружками, а я — свои ватрушки в пустой квартире. Дома села за стол, где еда остыла, и ревела, как белуга. Почему она такая чёрствая? Всё отдала — а она и часа мне не уделила. Её слова про алименты вертелись в голове, как гвоздь в сапоге. Неужели правда считает, что я копила на шубу?
Ночью ворочалась, вспоминала, как Аринка маленькой лепила со мной пельмени, как бежала из садика с поделкой. Куда делась та девочка? Теперь она взрослая, но её холод — хуже январского ветра. Утром позвонила — вдруг одумалась? Но она сухо бросила: «Мам, некогда, потом». Голос будто из другого мира. Чувствую — теряю её, а сделать ничего не могу.
Соседка Тамара, увидев мои опухшие глаза, притащила чай с брусникой. «Галя, не переживай, — вздохнула она. — Молодёжь нынче вся такая. Очнётся ещё, твою жертву оценит». Но её утешения — как мёртвому припарка. Боюсь, дочь так и не обнимет, не скажет: «Мам, прости». Её слова — как приговор. Где ошиблась? Слишком любила? Или, может, не научила ценить мать?
Теперь сижу в тишине, листаю альбом, где мы с Ариной на море — обе загорелые, смеёмся. Вся жизнь — ради неё, а она этого не видит. Хочется верить, что одумается, приползёт, попросит прощения… Но с каждым днём надежда тает, как снег в апреле. Дочь живёт своей жизнью, а я — как забытый чемодан на вокзале: никому не нужный, полный старых вещей и несбывшихся мечт. Эта ярмарка стала не просто обидой, а уроком: даже материнская любовь может остаться незамеченной. И мне теперь учиться жить с этой дырой в сердце.
