**Возвращение к себе**
Когда Дмитрию Воронцову стукнуло сорок шесть, он вдруг осознал, что превратился в того самого человека, которого боялся стать в двадцать. Того, кого презирал, глядя в потрескавшееся зеркало московского метро, возвращаясь со съёмок, с лицом, полным дерзких грёз. Теперь он сидел в белоснежном, словно больничная палата, кабинете на двадцать втором этаже небоскрёба в районе Москва-Сити. За окном — кольцевая дорога, по которой неслись машины, будто убегая от собственных теней. Стеклянный стол, холодные кресла, кофе из автомата, пахнущий тоской и чужими переговорами. На стене — тщательно обрамлённый диплом MBA. Трофей прошлого. Или кандалы?
Дмитрий смотрел на него, не чувствуя ничего. Ни гордости, ни стыда. Пустота. В этой выверенной до секунды жизни не осталось ни одного его собственного решения. Всё казалось чужим. Жена, с которой они обсуждали лишь визиты сына к репетитору. Квартира, где каждая вещь была подобрана стилистом, а не душой. Работа, приносившая тысячи рублей, но не ответ на вопрос: зачем?
Когда-то он грезил о кино. По-настоящему. Снимал на потрёпанную «Зенит», писал сценарии на салфетках из «Праги», спорил до хрипоты о свете и тени, а по ночам склеивал плёнку в коммуналке на Арбате. Тогда в каждом дне была искра. Тогда он дышал.
И вдруг — письмо. Настоящее. Жёлтый конверт с потрёпанными краями. Почерк — рваный, знакомый. Как удар током по памяти:
«Помнишь Садовое кольцо? Суббота. 19:00. Я буду. — В.»
Он знал. Вероника. Не просто первая любовь. Она была вихрем, взрывом, пожаром. Та, с которой они лазили по крышам хрущёвок, грелись дешёвым чаем в подсобке «Мосфильма», мечтали снять кино «про правду». Вероника — как гроза после вековой засухи: неудержимая, яркая, невъезжаемая. Он не видел её двадцать лет. С тех пор, как она уехала. А он остался. Остался там, где платят. Где гаснут. Где не кричат.
Он пришёл. Как и знал, что придёт. В ту самую забегаловку у «Курской», где когда-то делили одну порцию пельменей, потому что хватало только на одну. Вероника сидела у окна. С чашкой. В поношенном свитере. Без масок. Та же осанка. Те же глаза. Только теперь в них — глубина, будто за её плечами не годы, а целый апокалипсис. Но голос… Тот самый.
— Привет, — сказала она тихо. — Я знала, что дорогу не забудешь.
— Я думал, забыл. Но ноги привели.
Говорили. Без пауз, без масок. Будто время стёрло всё лишнее. Она рассказала, как уехала в Сибирь, жила в избушке без воды, учила детей в деревне не играть, а чувствовать. Родила дочь. Потеряла её. Девочка погибла в шестнадцать, попав под поезд. После этого Вероника села в вагон — не за счастьем, а за собой. За тем, что когда-то было настоящим.
— Ты выбрал безопасность, — сказала она, глядя на сгущающиеся сумерки. — Я не виню. Просто мне нужно было гореть. Даже если дотла.
Дмитрий слушал. И чувствовал, как внутри что-то ломается. Не больно — как лёд весной. Стены, за которыми он прятался, осыпались. Страшно. Но впервые за годы — по-человечески.
— Я… я всё это время был манекеном, — прошептал он. — Ты же… ты шла туда, где страшно. Но честно.
Вероника коснулась его руки. Легко. Но будто нашла в нём тот самый стержень, который он сам закопал.
— Можно начать с чистого листа. Даже если он уже в кляксах.
Они не прощались. Просто разошлись. Без слов.
