**Пока не погас огонёк**
Когда Валентине Ивановне стукнуло пятьдесят, одиночество навалилось на неё, как ранний снег в ноябре. Муж, Виктор, ушёл к другой — молодой, с румянцем на щеках, с загаром с Чёрного моря и золотыми серёжками, что звенели, будто её смех. Дети давно разлетелись: старший в Москву, младшая в Питер, свои семьи, свои хлопоты. Звонили всё реже, будто боялись разбудить в себе память о детстве, которое осталось здесь, в опустевшей квартире. Даже пёс, верный Барсик, умер тихо, свернувшись у двери, словно не хотел беспокоить хозяйку своим уходом, унося с собой последнее тепло.
Соседки качали головами, приносили пироги с капустой и слова утешения, оставляли на холодильнике записки с телефонами «если что». Но Валентина Ивановна закрывала дверь, подходила к окну и смотрела на тёмный двор, будто ждала, что кто-то крикнет: «Валя, ты ещё здесь!» Чтобы напомнить, что она — не тень, не эхо прошлого, а человек, который ещё может гореть, пусть и неярко.
Первые месяцы она просто существовала. Ела наспех, глядя, как снег падает на серые крыши их уральского городка. Заваривала чай в потемневшем от времени чайнике — том самом, что помнил и завтраки с Виктором, и детский смех, и лай Барсика. Стирала, гладила, раскладывала вещи по полочкам — эти привычки держали её, как верёвка над пропастью. Иногда перебирала Викторовы рубашки в шкафу — не от тоски, а чтобы не забыть, каково это — чувствовать. Включала телевизор, чтобы заглушить тишину, в которой шаги звучали, как тиканье старых часов.
Дни сливались в серую массу, как обои в прихожей, которые уже и не помнили, какими были когда-то. Даже воздух в квартире изменился — пахло стиральным порошком, пылью и чем-то неуловимо ушедшим, будто дом смирился с тем, что жизнь здесь остановилась.
Но однажды, разбирая хлам на балконе, Валентина Ивановна нашла коробку. Старую, потрёпанную, перевязанную бечёвкой. Внутри — письма. Её письма, написанные в юности, самой себе в будущее. Листочки в клетке, с неровными строчками, с сердечками на полях. *«Дорогая Валя, тебе уже 30. Надеюсь, ты пишешь книги, живёшь в большом городе, и у тебя кабинет с видом на Кремль…»* Почерк был детским, слова — наивными, но такими уверенными, будто сомнений не существовало.
Валентина Ивановна рассмеялась — жёстко, почти зло. Смех превратился в рыдания. У неё была двушка в хрущёвке, работа бухгалтером в ЖЭКе, привычка считать каждую копейку до пенсии. Книги? Только потрёпанный томик Пушкина на полке. В груди заныло — не из-за Виктора, не из-за детей, а из-за той Вари, которая верила, что всё возможно. Которая не боялась мечтать.
В тот вечер она достала масляные краски. Засохшие, в жестяной коробке с потёртой крышкой. Разводила их скипидаром, терпеливо, пока они не оживали. Нашла старую кисть, поставила воду в банке из-под солёных огурцов и начала рисовать. Сначала неуверенно, будто боялась ошибиться. Краски растекались, линии дрожали, но она не останавливалась. Потом — будто и не было этих тридцати лет. На холсте появлялись берёзы, закаты, её собственные руки.
Спала урывками, просыпалась и снова рисовала. Краски заканчивались, кисти лохматились, но в квартире появился новый запах — не уныния, а жизни. Запах творчества.
Через месяц она отнесла работы в местный дом культуры. Ноги дрожали, как у первоклашки у доски, но она зашла. Администратор, женщина с седыми волосами и уставшим взглядом, просмотрела картины и коротко сказала: «Приносите ещё». Валентина Ивановна вышла на улицу, вдохнула морозный воздух и впервые за годы почувствовала — она дышит.
Через два месяца в городской библиотеке открылась её выставка. Скромная: три стенда, картины на верёвочках. Люди приходили. Смотрели. Один дед привёл жену и прошептал: *«Видишь, и в нашем возрасте можно начать заново»*. Девочка-подросток подарила ей рисунок с надписью: *«Спасибо, что показали — возраст не помеха»*. Валентина Ивановна плакала. Не от горя, а от того, что снова стала частью мира.
Потом она начала преподавать. Сначала в кружке при ДК, где пахло нафталином и дешёвой туалетной водой. Туда приходили женщины, уставшие быть только «мамами» и «жёнами». Потом — в школе, где дети сначала смеялись, а потом с гордостью показывали ей свои рисунки. Затем — в интернете, где её уроки смотрели люди из других городов. Она училась вместе с ними: видеть красоту в обычном.
Её картины стали покупать. Открытки, портреты, пейзажи — всё находило своих хозяев. О ней написали в местной газете — с фото, где она стояла у мольберта, с кистью в руках. Но главное — в её доме снова появился свет. Не от лампы, а изнутри. Она ставила на окноОна больше не боялась смотреть в зеркало, потому что наконец узнала себя.
