**Дневник. Искра ещё жива**
Когда Алевтине Петровне стукнуло пятьдесят, одиночество настигло её, как поздний мороз в апреле. Муж, Виктор, ушёл к другой — молоденькой, с румяными щеками, загаром с Сочинского побережья и блестящими серёжками, которые сверкали так же ярко, как её смех. Дети давно разъехались по городам: Москва, Питер, даже где-то за Уралом. Их звонки стали реже, будто детство осталось в прошлом, а дом опустел навсегда. Даже кот Барсик, её молчаливый друг, ушёл тихо, свернувшись на любимом кресле, словно не хотел тревожить её своим уходом.
Соседи шептались, приносили пироги с капустой и бормотали: «Алевтина Петровна, держитесь». Но она закрывала дверь, подходила к окну и смотрела на тёмный двор, где фонарь едва освещал снежные сугробы. Казалось, если долго вглядываться, кто-то ответит: как жить дальше? Как не раствориться в этой тишине, в звуке капающего крана, в утрах, когда никто не скажет: «Доброе утро, Алёна».
Первое время она просто существовала. Ела вполовину аппетита, пила чай из потрёпанного заварочного чайника, который помнил её семью — Виктора, детей, Барсика. Стирала, гладила, складывала вещи в шкаф, будто эти ритуалы удерживали её от пропасти. Иногда перебирала старые рубашки мужа — не из тоски, а чтобы не забыть, каково это — чувствовать. Включала телевизор, чтобы заглушить шаги, эхом отдающиеся в пустых комнатах.
Дни сливались в серую пелену, как выцветшие обои в хрущёвке. Даже воздух в квартире изменился — запах стирального порошка, старых книг и чего-то неуловимого, будто само пространство забыло, что здесь когда-то жили.
Но однажды, разбирая завалы в кладовке, она нашла коробку. Потёртую, с оторванной крышкой, перевязанную шпагатом. Внутри — письма. Её собственные, написанные в юности. «Дорогая Аля, если тебе уже тридцать, надеюсь, ты рисуешь, живёшь в Крым и у тебя своя мастерская…» Почерк детский, буквы пляшут, но вера в мечту — крепкая.
Алевтина Петровна рассмеялась — резко, горько. У неё была двушка в панельном доме, работа бухгалтером и кипа квитанций за ЖКХ. Крым? Лишь потёртая картинка на холодильнике. В груди защемило — не из-за Виктора, не из-за детей, а из-за той Алёны, что верила в невозможное.
В тот вечер она достала акварель. Засохшую, в жестяной коробке с облупившейся краской. Размачивала кистью, подливала воду, пока краски не ожили. Поставила банку с мутной водой на подоконник — туда, где раньше спал Барсик — и начала рисовать. Сначала неуверенно, как ребёнок, держащий кисть впервые. Потом — будто и не было этих тридцати лет бездействия.
Рисовала ночи напролёт. Бумага кончалась, вода мутнела, но в доме появился новый запах — не пыли и одиночества, а красок, жизни.
Через месяц она отнесла работы в местный ДК. Администратор, женщина с морщинистым лицом, просмотрела альбом и сказала: «Приносите ещё». Алевтина вышла на улицу, вдохнула морозный воздух и впервые за годы почувствовала, что дышит полной грудью.
Через два месяца в библиотеке открылась её выставка. Скромная, на старых стендах, но люди приходили. Один дед, взяв за руку жену, прошептал: «Видишь, никогда не поздно».
Потом были кружок для женщин, уроки в школе, даже онлайн-курсы. Её акварели покупали, о ней писали в газете, но главное — в её доме снова появился свет. Не от лампы, а от неё самой.
В тот вечер она написала письмо. Себе. На шестьдесят. «Дорогая Алевтина Петровна, ты всё ещё жива. Искра ещё не погасла».
