Утренний стол для двоих
Каждый день ровно в семь он приходил в кафе. Без опозданий, без лишних движений. Садился за столик у окна, где утренний свет ласково освещал потертую скатерть. Заказывал крепкий чай и омлет — два яйца, без колбасы, с кусочком черного хлеба. Всегда один. В этой простоте чувствовался ритуал — строгий, почти священный, будто он держался за него, чтобы не сломаться.
Официантка, недавно устроившаяся в это кафе у Невы, сначала думала, что он кого-то ждёт. Его взгляд то и дело возвращался к двери, словно он ждал, что вот-вот она откроется, и войдёт та, ради которой он тут сидит. Плечи его были напряжены, будто он готов был в любой момент вскочить и броситься навстречу. Но никто не приходил. Ни в морозный вторник, ни в дождливую субботу.
Через две недели она не выдержала.
— Поставить второй прибор?
Он взглянул на неё, будто только сейчас её заметил. Глаза — тёмные, усталые, с той печатью горя, что не отпускает.
— Не надо. Она не придёт.
Произнёс это тихо, почти без эмоций. Но в голосе дрогнуло что-то, что он не смог скрыть. Потом снова повернулся к окну, где моросил осенний дождь. Капли ползли по стеклу, оставляя мокрые следы, будто кто-то невидимый писал письмо, которое никто не прочтёт. Он смотрел не на улицу, а куда-то дальше — туда, где её уже не было.
Его звали Игорь Сергеевич. Лет под пятьдесят, одет скромно, но аккуратно. Всегда с книгой — старой, с потрёпанными страницами, с закладкой, выцветшей от времени. Но он не читал. Книга лежала открытой на одной и той же странице, словно немой напоминатель. Как будто она была нужна не ему, а той, чьё место напротив оставалось пустым.
Иногда он говорил шёпотом. Произносил что-то, едва шевеля губами. Официантке казалось, что он обращается к ней — к той, которая не придёт. Рассказывал, как прошёл день, что видел в городе, о чём думал. А может, просто просил прощения.
Через месяц она снова поставила второй прибор. Молча. Игорь Сергеевич не стал возражать. Лишь слегка подвинул свою тарелку, освобождая место — бережно, будто ждал дорогого гостя.
На следующий день она принесла два чая. Один — с лимоном, наугад, повинуясь внутреннему голосу. Он посмотрел на вторую чашку, замер, потом на неё. И кивнул. Без слов. Но в этом кивке было что-то тёплое, почти благодарное — как слабый огонёк в темноте.
Однажды, в серое утро, когда ветер гнал по мостовой жёлтые листья, он заговорил:
— Мы всегда завтракали вдвоём. Даже после ссор. Особенно после них. Это было наше правило — садиться за стол, даже если говорить было не о чем.
Она молча слушала, не отрывая взгляда.
— В тот день… — он запнулся. Губы дрогнули, голос стал тише. — Я сказал, что ухожу. Она молчала. Или, может, я не дал ей сказать. Ушёл, хлопнув дверью. Думал, вернусь к вечеру. Но… потом было поздно. Уже слишком.
Он допил чай. Встал. Руки дрожали, когда он достал из кармана фотографию и оставил её на столе. Старая, с потёртыми краями. Мужчина и женщина на дачной веранде, в лучах рассвета. Он — молодой, улыбающийся. Она — смеётся, держит кружку. Их счастье казалось вечным.
— Спасибо, — сказал он, глядя на официантку. Голос был тихим, но твёрдым. — Это мой последний завтрак здесь. Я готов жить дальше. Один. Но уже без боли.
Она кивнула. Подошла, убрала второй прибор — медленно, с уважением, как прощаются с тем, кого никогда не знали по-настоящему.
Он ушёл, оставив щедрые чаевые. Не просто деньги — жест прощания. Будто благодарил не только за еду, но и за тишину, в которой иногда слышится больше, чем в словах.
На следующий день его столик был пуст. Но она снова накрыла на двоих. Аккуратно расставила чашки, поправила салфетки, положила ложки. Не потому, что ждала его. А потому, что хотела сохранить — память, этот ритуал, который не должен исчезнуть.
Потому что в некоторые утра важно не быть одному. Даже если рядом лишь пустота и тишина. Даже если за этим столом теперь сядет другой — с такой же болью в глазах.
Особенно тогда.
