**Утренний стол для двоих**
Каждый день ровно в семь он приходил в кафе. Без опозданий, без лишних движений. Садился за столик у окна, где рассветный свет ложился на потертую скатерть. Заказывал крепкий чай и яичницу — два яйца, без колбасы, с куском черного хлеба. Всегда один. В этой привычке чувствовалось что-то важное — строгое, почти священное, будто он держался за неё, чтобы не потерять себя.
Официантка, недавно устроившаяся в это кафе у реки, сначала думала, что он кого-то ждёт. Взгляд его то и дело скользил к двери, будто вот-вот она откроется, и войдёт та, ради которой он сидит здесь. Плечи его были напряжены, словно он готов был вскочить и броситься навстречу. Но никто не появлялся. Ни в морозный понедельник, ни в серый октябрьский день.
Через две недели она не выдержала.
— Поставить второй прибор?
Он поднял на неё глаза, будто впервые заметил. Взгляд — усталый, с глубокой болью, не отпускающей ни на миг.
— Не надо. Она не придёт.
Сказал тихо, почти без эмоций. Но в голосе дрогнуло что-то, что он не смог скрыть. Потом снова повернулся к окну, за которым моросил дождь. Капли стекали по стеклу, оставляя мокрые дорожки, будто кто-то невидимый писал письмо, которое никто не прочитает. Он смотрел не на улицу, а куда-то дальше — туда, где её уже не было.
Его звали Игорь Сергеевич. Лет сорока пяти, одет скромно, но аккуратно. Всегда с книгой — старым томиком с потрёпанной обложкой и пожелтевшей закладкой. Но не читал. Книга лежала открытой на одной и той же странице, будто ждала того, кто больше не вернётся.
Иногда он говорил вполголоса. Шептал что-то, почти не шевеля губами. Официантке казалось, что он заговаривает с ней — с той, что не придёт. Рассказывал, как прошёл день, что видел в городе, какие мысли не отпускают. А может, просто просил прощения.
Через месяц она снова поставила второй прибор. Молча. Игорь Сергеевич не отказался. Только чуть подвинул свою тарелку, освобождая место — так бережно, будто ждал незримого гостя.
На следующий день она налила два чая. Один — с лимоном, наугад. Он посмотрел на вторую чашку, замер, потом на неё. И кивнул. Без слов. Но в этом кивке было что-то живое, почти благодарное — как луч света в тёмной комнате.
Однажды, когда за окном лениво падал снег, он вдруг заговорил:
— Мы всегда завтракали вдвоём. Даже после ссор. Особенно после них. Это было наше правило — садиться за стол, даже если нечего сказать.
Она молча слушала, не отводя глаз.
— В тот день… — он замолчал. Губы дрогнули, голос стал тише. — Я сказал, что ухожу. Она молчала. Или, может, я не дал ей ответить. Ушёл, хлопнув дверью. Думал, вернусь к вечеру. Но… стало слишком поздно.
Он допил чай. Встал. Руки дрожали, когда он достал из кармана фотографию и положил её на стол. Пожелтевшая, с потёртыми краями. Мужчина и женщина на крыльце дома, в утреннем свете. Он — молодой, улыбается. Она — смеётся, держит кружку. Их счастье казалось вечным.
— Спасибо, — сказал он, глядя на официантку. Голос звучал слабо, но ясно. — Это мой последний завтрак здесь. Я готов жить дальше. Один. Но уже без этой боли.
Она кивнула. Подошла, убрала второй прибор — не спеша, с уважением, как будто прощаясь с тем, кого никогда не знала.
Он ушёл, оставив щедрые чаевые. Не просто деньги — жест благодарности. Будто благодарил не только за еду, но и за тишину, которая иногда говорит больше слов.
На следующий день его столик пустовал. Но официантка всё равно накрыла на двоих. Аккуратно расставила чашки, поправила салфетку. Не потому, что ждала его. Потому, что хотела сохранить этот ритуал — память, тишину, этот прощальный жест.
Потому что в некоторые утра важно не быть одному. Даже если рядом только тени и пустота. Даже если этот столик теперь ждёт другого, кто придёт с такой же болью в глазах.
Особенно тогда.
