— Оленька! Приехала к маме? — раздался голос с балкона сверху.
Ольга подняла голову. Над ней стояла соседка Тамара Ильинична, известная на весь подъезд своей любовью к чужим делам.
— Да, проведать маму. Как ваши дела? — вежливо кивнула Оля.
— Живу, родная. Но ты с ней поговори… Совсем голову потеряла твоя матушка после развода.
Ольга сжала зубы. Разговоры посторонних о семье всегда казались ей бестактными, но соседка даже не заметила её недовольства.
— Сегодня на рассвете выглянула в окно — а она из таксульки выходит! Час не седьмой ещё, а она — на шпильках, волосы ветром растрепаны, да и лицо… ну, ты поняла. И в её-то годы! Весь дом судачит. Ну, Николая-то видно стало, зачем терпеть? Да, ошибся мужик, но не смертельно же. Кому нужны эти разводы после пятидесяти?
Ольга промолчала, стиснула сумку и быстро зашагала к подъезду.
Полгода назад её мать, Надежда Степановна, развелась с отцом. Он изменил. Но странно — сама измена потрясла Олю меньше, чем реакция матери. Двадцать пять лет вместе. Тяготы, ссоры, но они держались. И вдруг — точка. Чемодан, паспорт, роспись.
Но главным шоком стала новая жизнь мамы. Вместо слёз — маникюр и вечеринки. Вместо старомодных платков — облегающие платья. Вместо кухни и телевизора — концерты, кафе, поездки. Фотографии в «Одноклассниках» с коктейлем и смехом.
Оле было неловко. Свадьба её через два месяца, знакомство с роднёй жениха. Как представлять мать, если та вдруг явится в кожаном плаще и с розовыми волосами?
Дверь открылась на её ключ. В квартире пахло кофе, духами и чем-то пряным. Мать вышла из кухни — в шелковом халате, с яркими губами и короткой стрижкой. Она сияла. И это бесило.
— Дочка! — воскликнула Надежда. — Как неожиданно! Садись, булочки только из духовки.
— Мам, нам надо поговорить.
— Опять?
— Тамара Ильинична сказала, что ты вчера под утро вернулась. Пьяная.
— Ой, да брось! Ну гуляла. Ну повеселилась. Теперь мне в монастырь?
— Мам, тебе пятьдесят три.
— И что? Отстреляться, что ли?
Ольга сжала ладони.
— Тебе не стыдно вести себя… ну, как двадцатилетняя?
Надежда молча достала две чашки, налила чай.
— Я не обязана быть удобной. Да, я не девочка. Но я живая. У меня есть мечты. И я устала быть только матерью, женой, кухаркой. Теперь я — просто Надя. Та, что хочет дышать.
— Но ты же — моя мать! — вырвалось у Оли. — Что подумают родные Игоря? Как я им объясню, что ты ночами по клубам шляешься?
— Не объясняй. Не зови меня, если совестно. Но моя жизнь — моя.
Оля закрыла лицо руками.
— Ты раньше была другой… тихой, скромной.
— А ты не думала, что я просто задыхалась? Жила для вас. Для семьи. А теперь хочу для себя. У меня нет вечности в запасе. Хочу чувствовать, смеяться, ошибаться. И пусть осуждает тот, кто прожил мои годы.
Долго молчали. В горле у Оли стоял ком.
Вечером она рассказала всё Игорю. Тот хмыкнул.
— А мне твоя мать нравится. Не сломалась, не зарылась в жалобы. Ожила. Имеет право. Ты просто не видела её свободной.
— Может, и так…
Через неделю Оля сама позвонила.
— Мам, есть классное кафе с джазом. Сходим?
— Ты? Со мной? — рассмеялась Надежда.
— Да. Хочу понять тебя.
— Тогда не ворчи, если вернёмся на рассвете.
— Только без перебора, ладно?
— Договорились. И… спасибо, дочка.
В ту ночь они хохотали до боли в животе, пели под рояль, ели мороженое в пятом часу утра. Оля впервые разглядела в матери не только родителя — а человека. Того, кто столько лет гаснул для других и наконец зажёгся для себя.
*Вывод: быть счастливым — не значит быть удобным. Иногда любовь — это не контроль, а право другого на свою жизнь.*
