Чужая печаль стала родной
Иван спешил домой. День выдался нелёгким: с утра начальник устроил разнос, к вечеру свалились срочные дела, будто их ждали ещё позавчера, а пробки на улицах Москвы окончательно вымотали. Уже пятнадцать лет он трудился бухгалтером в крупной фирме, и с каждым годом подниматься с постели становилось всё тяжелее. Смысл терялся где-то между кипами бумаг и бесконечными переработками. Дома ждали старая «двушка» на окраине, кот Барсик, подобранный когда-то во дворе, и стопка книг, которые он вечно откладывал «на выходные».
Ему хотелось только тишины, горячего чая и нескольких часов без суеты. Но, сворачивая к своему дому, он заметил нечто странное.
На лавочке у подъезда сидела старушка — в потрёпанном пальто, с простенькой сумкой в руках. Она не просила милостыни, не плакала громко — просто сидела, уставившись в пустоту. Но глаза… глаза были мокрыми. Беззвучные слёзы катились по щекам, а она лишь лениво вытирала их рукавом.
Иван собирался пройти мимо. Голова гудела от усталости. Но сердце вдруг сжалось. Он остановился. Помолчал. Потом шагнул ближе.
— Вам плохо? — тихо спросил он.
Женщина вздрогнула и подняла глаза. Взгляд — усталый, будто погасший. Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой.
— Ничего, сынок… Просто присела передохнуть.
— Вы тут уже полчаса сидите, — осторожно заметил Иван. — Может, помочь чем?
Она сжала губы, словно решая, говорить ли. Покрутила в руках сумку. Наконец вздохнула:
— Видишь ли… не хочется домой. Там пусто. Муж помер два года назад. Дочь — в Питере. А сегодня ему бы стукнуло семьдесят. Купила пирог, свечку хотела зажечь… А потом подумала — кому? Себе праздник устраивать? Вот и сижу. Смешно, да?
Иван промолчал. Он не знал, что ответить. Потому что иногда слова — просто пустой звук.
— У меня как раз чайник закипел, — тихо сказал он. — С мёдом, крепкий. Хотите — зайдёте?
Старушка посмотрела с сомнением.
— Серьёзно зовёте незнакомую бабку в гости?
— А что тут такого? Может, мы и вовсе соседи.
Она хмыкнула, слегка пожала плечами:
— А вы точно не бандит?
Иван усмехнулся:
— Бандиты, кажись, мёдом не угощают.
Она поднялась. Неуверенно. Сжимая сумку, будто боясь передумать.
— Я Аграфена, — тихо представилась она.
— Иван, — кивнул он. — Теперь не чужие.
На кухне они пили чай. Аграфена рассказывала, как с мужем каждую осень солили грибы, как он мастерил скворечники, как обожал старые фильмы. Иван слушал, не перебивая. Лишь изредка поддакивал.
— А ты сам давно один? — вдруг спросила она.
— Года четыре, — ответил он. — Жена ушла. Не ссорились, просто разошлись. Она — к морю, я — остался.
— Детей?
— Не вышло.
Аграфена грустно кивнула:
— Эх, одиночество — штука коварная. То радуешься тишине, то боишься её.
— А у меня Барсик есть, — ухмыльнулся Иван. — С ним хоть политику обсудить можно.
Они рассмеялись. Потом она глянула на часы.
— Спасибо, Ваня. Правда полегчало. Пойду, пожалуй.
— Заходите, — сказал он. — Чайник всегда на плите.
С того вечера Аграфена стала заглядывать чаще. То с пирожками, то с вареньем, то просто поболтать. Они говорили о жизни, вспоминали былое, иногда молчали — и даже в тишине им было покойно.
Иван понял: иногда, чтобы помочь кому-то, достаточно просто остановиться и сказать: «Вы не одни».
