— Оленька! К маме приехала? — раздалось с балкона второго этажа.
Ольга подняла глаза. Над ней склонилась Людмила Петровна, соседка, помнившая её ещё девчонкой.
— Да, навестила маму. Как ваши дела? — вежливо улыбнулась Оля.
— Да живём, спасибо. Но ты поговори с ней, родная, серьёзно поговори… Совсем твоя мать после развода не в себе.
Оля сжала пальцы. Неприятно, когда чужие люди так запросто судят твоих близких.
— Сегодня утром глянула в окно — а она из такси выходит! Без пяти шесть. Вся нарядная, волосы распущены, на каблуках. И, прости, будто выпивши. В её-то годы! Соседи уже шепчутся, мне за неё неловко. Ну и правильно, что Виктора выгнала, да? Хотя мужик вроде неплохой был, ошибся, но ведь не смертельно. Разводиться после пятидесяти — кому это нужно?
Ольга промолчала. Стиснула зубы и зашагала вверх по лестнице.
Полгода назад её мама, Анна Михайловна, подала на развод. Отец изменил. Для Оли это стало ударом — не столько из-за измены, сколько из-за того, что мать не смогла простить. Они с отцом прожили двадцать пять лет. Бывало трудно, но держались. И вдруг — всё. Чемодан, заявление, штамп в паспорте.
Но настоящим шоком стало поведение мамы после. Вместо слёз — салон красоты. Вместо старых свитеров — облегающие платья. Вместо вечеров у телевизора — рестораны, танцы, поездки, концерты, фото в соцсетях с бокалом вина и сияющей улыбкой.
Оле было неудобно. Её свадьба через пару месяцев, скоро встречи с роднёй жениха. Как объяснять, что её мама, возможно, явится на свадьбу в короткой юбке и с розовой прядью в волосах?
Она открыла дверь своим ключом. В квартире пахло духами, кофе и чем-то восточным. Мама вышла с кухни — в лёгком домашнем костюме, с яркой помадой и свежей стрижкой. Она выглядела… счастливой. И это бесило.
— Дочка! — обрадовалась Анна. — Вот не ждала! Заходи, я как раз ватрушки испекла.
— Мам, надо поговорить.
— Ой, опять?
— Людмила Петровна сказала, что ты под утро домой приехала. Из такси. Пьяная.
— Боже, ну вот опять… Да, приехала. Да, повеселилась. Теперь мне в углу сидеть?
— Мам, тебе пятьдесят два.
— Ну и что? Мне в гроб ложиться?
Оля сжала кулаки.
— Тебе не кажется, что ты ведёшь себя… ну, как-то не по годам?
Анна молча посмотрела на неё. Потом сняла с чайника прихватку и поставила на стол две кружки.
— Я не обязана жить по чьим-то правилам. Да, мне не двадцать, я живая. У меня есть желания. Я устала быть только матерью, женой, хозяйкой. Теперь я — просто женщина, которая хочет пожить.
— Но ты же — моя мать! — вырвалось у Оли. — А ведёшь себя, как девочка! Что скажут родственники Игоря? Как я буду объяснять, что моя мать по клубам шляется?
— Не объясняй. Не зови меня на свадьбу, если стыдно. Но знай: я не прошу у тебя разрешения быть собой.
Оля закрыла лицо руками.
— Раньше ты была другой… Спокойной, домашней. А сейчас будто с цепи сорвалась.
— А ты не думала, что раньше я просто существовала? Ради вас. Ради семьи. А теперь хочу пожить ради себя. У меня нет времени ждать. Хочу чувствовать, танцевать, смеяться. И если кто-то осуждает — пусть сначала проживёт мою жизнь.
Они долго молчали. У Оли першило в горле. Слёзы подступили, но она сдержалась.
Вечером она рассказала всё Игорю. Тот выслушал, покачал головой.
— А мне твоя мать нравится. Не стала жалеть себя, не превратилась в тень. Она ожила. Имеет право. Ты просто не привыкла видеть её не в роли домработницы.
— Может, ты и прав…
Через неделю Оля сама позвонила маме.
— Мам, привет. Я тут бар с живой музыкой нашла. Пошли?
— Ты? Со мной? — удивилась Анна.
— Да. Хочу попробовать понять тебя.
— Тогда не удивляйся, если вернёмся под утро.
— Только без лишнего, ладно?
— Договорились. И… спасибо, дочка.
В ту ночь они смеялись до слёз, пели под гитару, ели наполеон в четыре утра. Оля впервые увидела в матери не только родителя — а женщину. Ту, что так долго жила для других, а теперь — наконец — живёт для себя.
