Воскресенье, перевернувшее всё
Каждое воскресенье ровно в девять утра Анна Ильинична накрывала стол на двоих. Тесная кухня в хрущёвке на окраине Екатеринбурга — белая скатерть, две тарелки, две кружки. Яичница на топлёном масле, душистый бородинский хлеб, чай с лимоном. Иногда — ложка малинового варенья, закатанного ещё при нём. Она хранила каждую банку, будто в этой сладости остались его смех, его шутки, его живое тепло. Всё было продумано до мелочей, как в старом спектакле, где каждый жест — часть давнего ритуала. Так она говорила без слов: «Ты со мной. Я помню.»
Вторая тарелка была не просто формальностью — она ждала Сергея Михайловича, мужа, ушедшего пять лет назад. Инфаркт ночью. Кто-то скажет — легко ушёл. Но Анна Ильинична не принимала таких утешений. Смерть не бывает лёгкой, если после неё остаётся гулкая, как пустой подъезд, тишина. Если некому сказать: «Подвинь сахар». Если смотришь на пустой стул и ждёшь, что вот-вот услышишь привычное: «Ну что, Аннушка?» — но в ответ только скрип холодильника.
Дочь — в Казани, звонит раз в две недели. Внуки — один в Питере, другой в Новосибирске. На стене — их фото, но лица будто стёрлись, выцвели не только от времени, но и от расстояния. Соседка Нина Петровна редко выходит — суставы болят. Заходит редко, путает даты, забывает, о чём говорили вчера. Осталась только привычка. Привычка ставить вторую чашку.
Она и держала Анну Ильиничну на плаву. Память и привычка. Она верила: пока наливает ему чай, он где-то здесь. Будто вышел на минутку, будто вот-вернётся, скажет: «Опять хлеб пережарила», и сядет напротив, поправляя очки на переносице.
Так было до того воскресного утра в апреле. За окном таял грязный снег, на стёклах — узоры, как в детстве, когда ехали в деревню к тётке. Анна Ильинична расстелила скатерть, разложила всё, как всегда. И вдруг — стук в дверь. Девять часов пять минут.
На пороге стоял пацан лет десяти. Очки в синих оправах, шапка-ушанка набекрень, куртка расстёгнута нараспашку. Вид смурной, но взгляд взрослый, серьёзный.
— Здрасьте. Я из пятого подъезда. У нас свет вырубили. Можно кипятку?
Молча пропустила его. Он вёлся аккуратно, не тёр грязные ботинки о половик. Увидел стол, смутился:
— У вас праздник?
— Нет. Жду.
Кивнул, не стал лезть с расспросами. Наполнил чайник. Уже в дверях вдруг обернулся:
— А можно я с вами поем? У нас все спят, а я с утра ничего не брал.
Анна Ильинична молча махнула на свободный стул. Он сел осторожно, жевал медленно, словно боялся нарушить хрупкий порядок вещей. Потом начал расспрашивать. Про старые фото, про ордена деда, про ленинградскую блокаду. Не из вежливости — будто искал что-то важное не только в её словах, но и в морщинках у глаз, в том, как дрожит голос на некоторых воспоминаниях.
Она рассказывала. Про эвакуацию, про встречу на вокзале, про галоши, которые потерялись в коммунальной сутолоке и так и не нашлись. В её голосе была та же стойкость, что и в молодости. Ей не нужно было оправдывать своё горе. Он слушал. Доедал хлеб до крошки. Потом стал приносить пирожки от бабки — с капустой, с яйцом. Старые журналы «Огонёк»: «Может, почитаете?»
А потом пропал. На три недели. Анна Ильинична ходила как потерянная. Всё прислушивалась к шагам на лестнице. Тишина снова стала давить. А затем он вернулся. Повзрослевший на годы, будто ноша легла на плечи не по возрасту.
— Бабка померла, — выдохнул он. — Теперь мне нечего вам носить.
Стоял прямо, но пальцы теребили край куртки. Не прятал глаза, но в них читалось то, что бывает у тех, кого впервые оставили одного в чужом мире.
Она протянула руку. Обхватила его ладонь. Твёрдо, по-матерински, без фальши.
— Ничего. Теперь я сама напеку. Мука есть. Заходи.
Он кивнул. И в этом кивке было согласие не просто на угощение — на то, чтобы не оставаться в одиночестве.
Теперь каждое воскресенье в девять на столе снова два прибора. Только второй — не для призрака, а для живого. В кружке — чай с мёдом. А в комнате — то самое тепло, которое Анна Ильинична не чувствовала уже пять лет. Потому что впервые поняла: воскресенье — это не про тех, кто ушёл. Это про тех, кто рядом. И, может быть, про то, что жизнь — она на то и жизнь, чтобы продолжать ставить лишнюю тарелку.
