Воскресенье, перевернувшее всё
Каждое воскресенье ровно в девять утра Анна Петровна накрывала стол на двоих. Тесная кухня в хрущёвке на окраине Екатеринбурга — белая скатерть с кружевами, две тарелки, две чашки. Гречневая каша с молоком, горячие блины, чай с лимоном. Иногда — ложка малинового варенья, сваренного ещё при нём. Она хранила каждую банку, будто в этой сладости осталась частичка его души. Всё было продумано до мелочей, как в давнем спектакле, где каждое действие — часть священного обряда. Так она без слов говорила: «Я помню. Ты со мной.»
Вторая тарелка была не просто формальностью — она ждала Сергея Николаевича, мужа, ушедшего пять лет назад. Инфаркт ночью. Кто-то называл это лёгкой кончиной. Но Анна Петровна не принимала таких слов. Смерть не бывает лёгкой, если после неё остаётся гулкая, как колодец, пустота. Если некому сказать: «Дай и мне». Если смотришь на пустой стул и кажется, что вот-вот мелькнёт его тень — но она не садится, не дышит рядом.
Дочь — в Новосибирске, звонит, но всё реже. Внуки разъехались: один — в Польшу, другой — в Тюмень. На холодильнике — их снимки, но лица на них стали чужими, выцвели не только от времени, но и от расстояния. Соседка Галина почти не выходит — суставы болят. Заходит редко, путает даты, забывает, о чём говорили вчера. Осталась только привычка. Привычка ставить вторую чашку.
Она и держала Анну Петровну. Привычка и память. Она верила: пока наливает чай, он где-то рядом. Будто вышел на минуту, будто сейчас откроет дверь и скажет: «Опять блины подгорели», сядет напротив, поправляя очки на переносице.
Так продолжалось до одного мартовского воскресенья. За окном сыпал мокрый снег, стёкла плакали, как в детстве, когда ехали на электричке к деду в деревню. Анна Петровна разложила скатерть, расставила всё, как всегда. И вдруг — звонок. Девять часов пять минут.
На пороге стоял мальчик лет десяти. Очки в синей оправе, шапка набекрень, куртка расстёгнута, на рукаве — след от мела. Взгляд растерянный, но твёрдый, не по-детски взрослый.
— Здравствуйте. Я из пятого подъезда. У нас воду отключили. Можно кипятку?
Молча пропустила его. Он был вежливым, не топтался на месте. Увидел стол, замер.
— У вас праздник?
— Нет. Жду.
Он кивнул, не стал расспрашивать. Наполнил чайник. Уже в дверях вдруг обернулся:
— Можно я с вами позавтракаю? У нас все спят, а я есть хочу.
Анна Петровна без слов указала на второй стул. Он сел осторожно, ел медленно, будто боялся нарушить тишину. Потем начал расспрашивать. О фото в рамке, о дедушке, о старых открытках, о войне. Не из вежливости — будто искал в её ответах что-то важное для себя.
Она рассказывала. О юности, о муже, о потерянном зонтике, который так и не нашла. В её голосе звучали и грусть, и сила. В нём жила память, не требующая объяснений. Он слушал. Доел кашу. Потом стал приносить пирожки от бабушки — с капустой, с яйцами. Старые журналы: «Вдруг вам скучно».
А потом пропал. На три недели. Анна Петровна волновалась. Прислушивалась к шагам на лестнице, ждала. Тишина в квартире снова стала давить. Но он вернулся. Похудевший, будто повзрослевший за эти дни.
— Бабушка умерла, — прошептал он. — Теперь мне некому печь.
Губы дрожали, но он смотрел прямо. В глазах — страх ребёнка, оставшегося один на один с миром.
Она протянула руку. Обняла. По-матерински, без лишних слов.
— Ничего. Теперь я буду печь. Мука есть. Приходи.
Он кивнул. И в этом кивке было согласие не просто на пирожок — на то, чтобы в мире стало на одного одинокого человека меньше.
Теперь каждое воскресенье в девять на столе снова два прибора. Только второй — не для прошлого, а для настоящего. В чашке — чай с мёдом. А в комнате — жизнь. Потому что Анна Петровна впервые за пять лет поняла: воскресенье — это не день памяти. Это день, когда можно начать заново.
