Поезд в обратную сторону
Когда Людмила Степановна садилась в тот поезд, сомнений уже не оставалось — решение принято. Не от отчаяния, не по прихоти — просто наступило то утро, когда кружка выскользнула из рук, и она не стала её поднимать. Шестьдесят четыре года — не пора для бегства, но и не приговор вечному одиночеству.
На ней было драповое пальто, в руках — сумка со старым паспортом, деревянной расчёской, потёртой фотографией и баночкой смородинового варенья. Не вещи — доказательства: «Я жила. Живу». Она ни с кем не попрощалась. Соседка по лестничной клетке так и не узнала, куда пропала её тихая, незаметная соседка. Свет горел, сберкнижка осталась нетронутой. Людмила просто ушла. Беззвучно, по-осеннему — как туман над рекой перед рассветом.
Сын не звонил четыре года. Невестка вскользь бросала, что свекровь «тяготит», «живёт старыми предрассудками», «не даёт дышать». Людмила молчала. Молчала годами. Но в одно утро осознала: если не уйдёт сейчас — растворится навсегда. В пустоте. В тишине. В ожидании звонка, который так и не раздастся.
Город, в который она ехала, помнила с юности: обшарпанные фасады, дух дыма из труб и влажной земли после дождя, вековые клёны вдоль главной улицы. Никто её там не ждал. Но она ехала не за этим. Ей надо было отыскать ту самую — девочку в платочке, женщину с верой, мать, которая ещё помнила, как обнимать, а не осуждать.
Комнату сняла у старушки-соседки — крепкой, морщинистой, с добрыми глазами. Там пахло воском и сушёной мятой. Тепло шло не от батарей — от печки, от пола, от только что испечённого ржаного хлеба. Людмила помогала по хозяйству: мыла полы, таскала воду из колодца, вытирала пыль с рам — чтобы видеть улицу, а не своё усталое отражение.
Потом стала ходить в библиотеку. Без оформления. Просто приходила, расставляла книги, вытирала полки, ставила самовар для работников. Через две недели с ней начали перекидываться парой слов. Через полгода — спрашивали мнения. Одна девушка робко поинтересовалась: «Посоветуйте книгу, чтобы душа не ныла». Людмила протянула ей «Анну Каренину». Не объясняя — просто положила на ладонь.
О прошлом не рассказывала. Не из-за стыда — из-за боли. Как объяснить, что быть лишней в своём же доме хуже, чем быть одной? Что дом — не стены, а голос, который так и не позвал. Она писала сыну. Письма — аккуратные, в линеечку. Про соседского кота, про первый снег, про пироги с капустой. Между строк — любовь. Усталая, затаённая, но тёплая.
Ответ пришёл ранней весной. На простой бумаге. Мятый, с кляксами:
«Мама, прости. Хочешь — вернись. Или скажи, куда ехать мне. Я всё осознал».
Она долго сидела, сжимая письмо в руках. Сердце не колотилось — стучало размеренно, как часы с кукушкой. Потом встала, поправила платок у зеркала, накинула пальто. Ту же сумку. В неё положила новую баночку варенья. Из смородины. Густого, как слёзы.
Поезд. Новый билет. Перрон. Только теперь — не в один конец. А назад. Не к тому, что потеряно, а к тому, что ещё можно вернуть.
