Поезд, который шёл назад
Когда Валентина Петровна ступила в тот вагон, она уже не колебалась: решение её было твёрдым. Не от отчаяния, не по прихоти — просто настало то утро, когда кружка выскользнула из рук, а поднимать её не возникло желания. Шестьдесят три года — не возраст для бегства, но и не приговор на вечное одиночество.
На ней было лёгкое пальто, в руках — сумка с документами, деревянной расчёской, выцветшей фотографией и банкой малинового варенья. Не багаж, а свидетельства: «я жила, я есть». Она ни с кем не простилась. Соседка так и не узнала, куда подевалась её тихая, незаметная соседка. Свет в квартире горел, сберкнижка осталась нетронутой. Валентина просто растворилась. Тихо, по-осеннему — как последний лист с тополя.
Сын не звонил уже три года. Невестка вскользь обронила, что свёкрушка «тяжёлая», «зациклена на прошлом», «не даёт дышать». Валентина молчала. Всегда молчала. Но однажды проснулась и осознала: если не уйдёт сейчас — исчезнет навсегда. В себе. В пустоте. В ожидании звонка, который не раздастся.
Город, в который она направлялась, помнила с детства: облупившаяся штукатурка домов, запах дыма из печных труб и сырой земли, старые клёны на главной улице. Никто её там не ждал. Но она ехала не за этим. Ей нужно было отыскать ту самую — девочку в платочке, женщину с верой, мать, которая ещё не разучилась обнимать вместо того, чтобы осуждать.
Комнату сняла у старушки-соседки — крепкой, доброй, с морщинами, как трещины на глиняном кувшине. Там пахло луком и свежим хлебом. Тепло шло не от батарей, а от печки, от разговоров за столом, от пирогов с капустой. Валентина помогала по хозяйству: мыла полы, носила дрова, вытирала пыль с окон — чтобы видеть улицу, а не своё усталое отражение.
Потом стала ходить в библиотеку. Без оформления. Просто приходила, расставляла книги, протирала корешки, ставила самовар для работников. Через неделю с ней начали разговаривать. Через месяц — спрашивать мнение. Один подросток как-то вздохнул: «А есть что-то, чтобы душа не ныла?» Она подала ему «Толстого». Без пояснений — просто протянула том.
О прошлом не вспоминала. Не из стыда — из боли. Как объяснить, что быть чужой в родном доме — страшнее, чем быть одной? Что дом — не стены, а руки, которые не тянутся к тебе. Она писала сыну. Письма — аккуратные, в клетчатых тетрадях. Про воробьёв за окном, про первые заморозки, про пироги с вареньем. Между строк — любовь. Усталая, израненная, но не умершая.
Ответ пришёл в апреле. На простом листе, с неровными строчками и кляксами:
«Мама, прости. Хочешь — вернись. Или скажи, куда мне приехать. Я всё понял».
Она долго сидела, сжимая письмо в пальцах. Сердце не колотилось — стучало медленно, как часы в деревенской тиши. Потом встала, поправила платок у зеркала, накинула то же пальто. В сумку положила новую банку варенья. Малинового. Густого, как невысказанные слова.
Поезд. Новый билет. Перрон. Только теперь — не в никуда. А обратно. Не к тому, что потеряно, а к тому, что ещё можно вернуть.
