«Скажите дочери, что меня нет» сказала женщина, ушедшая в дом престарелых, чтобы никому не мешать.
В приемной стояла тягостная тишина. Лишь стенные часы отсчитывали секунды, будто напоминая, что время неумолимо течет вперед. Антонина аккуратно достала из сумочки паспорт и медицинскую карту, сложила их стопкой и протянула девушке за стойкой. Та взглянула на документы, потом на Антонину. В ее глазах мелькнуло беспокойство, но она промолчала, взяла бумаги и сделала отметку в журнале.
У вас есть родные? тихо спросила она, опустив взгляд.
Антонина вздохнула, как человек, уже тысячу раз слышавший этот вопрос и тысячу раз отвечавший.
Была дочь. Но лучше скажите ей, что я умерла. Так будет проще… и удобнее.
Девушка подняла глаза, удивленная. Она хотела возразить, но, встретив спокойный взгляд Антонины, замолчала. В тех глазах не было ни боли, ни злости лишь усталость. Такая, с которой не спорят. Которую не лечат. Которую просто несут.
Жизнь Антонины когда-то была иной. Наполненной ароматами пирогов, детским смехом, бесконечными хлопотами. Муж погиб в аварии, когда их дочь, Аленка, только-только пошла в садик. С тех пор она осталась одна вдова, мать, хозяйка и опора. Без поддержки, но с твердой верой: справится. Ради дочери.
И она справилась. Работала в школе, проверяла тетради по ночам, стирала, гладила, пекла пироги по выходным, читала сказки. Аленка выросла умной, доброй, любимой. Антонина никогда не жаловалась. Лишь иногда, глубокой ночью, когда весь дом затихал, она садилась на кухне и роняла слезы. Не от слабости от одиночества.
Потом Аленка вышла замуж, родила сына и уехала в Петербург. Сперва звонила каждый вечер. Потом раз в неделю. Затем раз в месяц. А потом… тишина. Не было ссор, обид. Лишь: «Мама, ты же понимаешь, ипотека, работа, школа у Саши… времени не хватает. Прости. Мы тебя любим, правда. Но сейчас сложно».
Антонина кивала. Она всегда понимала.
Когда подниматься по лестнице стало трудно, купила трость. Когда ночи стали бессонными, выписала снотворное. Когда тишина стала абсолютной, включила радиоприемник. Когда одиночество окончательно поселилось в доме смирилась. Аленка иногда присылала деньги. Немного. Хватало на лекарства.
В дом престарелых Антонина пришла сама. Позвонила, узнала условия, собрала вещи. Аккуратно сложила любимый свитер, теплый платок, взяла фотоальбом. Закрыла дверь, не оглядываясь. Перед уходом бросила письмо в почтовый ящик дочери. Без упреков, без упрека.
«Аленка, если однажды ты придешь, а меня не будет, знай: я ушла не от тебя. Я ушла к себе.
Не хочу быть обузой. Не хочу заставлять тебя выбирать между совестью и покоем.
Пусть будет проще. Тебе. Мне.
Люблю. Мама».
В доме престарелых Антонина не роптала. Читала, ухаживала за цветами, иногда пекла пряники, если пускали на кухню. Не жаловалась, не ждала. Но каждый вечер, когда в коридоре гасили свет, открывала шкатулку и доставала фотографию Аленка в детстве, в красном пальто и белых заколках.
Проводила пальцем по снимку, закрывала глаза и шептала:
Спокойной ночи, птенчик мой… Пусть у тебя все будет хорошо…
И засыпала. С надеждой, что где-то там, в другом городе, в другой жизни, о ней еще помнят.
Прошло три года. Аленка пришла однажды. Без предупреждения. В руках она сжимала письмо так и не распечатанное, не прочитанное тогда. Усталая, растерянная, с глазами, полными раскаяния, она переступила порог и тихо спросила: «Антонина Петрова… она еще здесь?..»
Медсестра кивнула и провела ее в сад. Там, под яблоней, в кресле-качалке дремала седая женщина. В руках фотография. Ветер шевелил ее тонкие волосы, а лицо было таким… безмятежным.
Аленка не сдержалась. Упала на колени и зарыдала:
Мама… Прости… Я все поняла. Я так люблю тебя…
Антонина не проснулась. Но во сне улыбнулась. Может, видела, как маленькая девочка в красном пальто бежит к ней по осенней аллее, крича: «Мама!»
Потому что, даже если никто больше не слышит, материнское сердце слышит всегда.
