— Мам, ну хватит уже! — Катя швырнула рюкзак в угол и повернулась к немолодой женщине в инвалидной коляске у окна. — Я не ребёнок, сама решу, когда возвращаться!
— Да я же переживаю! — всхлипнула Татьяна Ивановна, прижимая к лицу носовой платок. — Ты видишь, в каком я состоянии… Вдруг с тобой что случится, а я даже не смогу подняться!
Катя вздохнула, сняла куртку и аккуратно повесила её в шкаф. Три года назад мать сломала шейку бедра, и с тех пор их двушка в панельной многоэтажке превратилась для обеих и в дом, и в тюрьму.
— Ладно, мам, понимаю. Но мне же на работу ходить надо, деньги зарабатывать. На твои лекарства, между прочим, — смягчилась она, присаживаясь на диван рядом с креслом.
— Знаю, знаю… — Татьяна Ивановна отвернулась к окну. — Просто страшно одной. Тётка Люся говорит, можно сиделку нанять, но разве чужая будет так ухаживать?
Катя взглянула на мать и ощутила привычное сжатие в груди. В свои сорок она так и не вышла замуж, не завела детей, а теперь вообще превратилась в круглосуточную сиделку. Каждое утро — подъём в полседьмого, завтрак, таблетки по расписанию, работа, беготня по аптекам, вечером — ужин, компрессы, и так по кругу.
— А что Серёжа говорил, когда звонил? — осторожно спросила Татьяна Ивановна.
Катя замерла. Сергей, её старый друг, названивал уже третью неделю, звал в кино, на концерты, просто пройтись по парку. И каждый раз она отмахивалась.
— Да так… По делам.
— Врёшь, — вдруг твёрдо возразила мать. — Думаешь, я не вижу, как ты краснеешь, когда его имя на экране? Да и голос сразу другой становится.
Катя поднялась, пошла на кухню греться чайник. Мать, конечно, права. Сергей ей нравился ещё в универе, но тогда у каждого была своя дорога. А сейчас он разведён, работает в архитектурной мастерской, недавно перебрался в их город. И, похоже, не просто так.
— Мам, а помнишь, как ты в детстве рассказывала про прабабку Агафью? — крикнула Катя с кухни.
— Про какую Агафью?
— Ну ту, что блокаду пережила, потом пятерых одна подняла. Ты говорила, она всегда твердила: жизнь — одна, надо успеть пожить для себя.
Татьяна Ивановна притихла. Катя вернулась с чашкой душистого чая, поставила её на столик возле кресла.
— К чему это ты? — настороженно спросила мать.
— Да просто… — Катя устроилась на подоконнике, обняв колени. — Иногда думаю, годы идут, а я вся в этих стенах.
— Значит, я тебе обуза, — горько выдохнула Татьяна Ивановна.
— Нет, мам, не обуза. Но… Помнишь, как я мечтала в Питер съездить? В Русский музей? Или хотя бы в наш драматический сходить?
— Так поезжай! Кто мешает?
— Мам…
— Что мам? Думаешь, я не понимаю? Сижу тут, как прикованная, и тебя к себе привязала. Но я ведь не просила!
Катя пристально взглянула на мать. В её глазах блестели слёзы, но было там что-то ещё — то ли досада, то ли злость.
— Мам, а тебе самой не тоскливо? По прошлой жизни?
Татьяна Ивановна медленно отпила чай.
— Тоскливо. Очень. По работе, по подругам. Люська звонила на днях, зовёт в гости, а я что ей скажу? На коляске, что ли, прикачу?
— А почему бы и нет? — вдруг вырвалось у Кати.
— Как это «почему»? Ты о чём? Чтобы меня на коляске по городу таскать?
— А что в этом такого? Мам, мы же обе живые люди. Ты думаешь, инвалидность — это пожизненный домашний арест?
Татьяна Ивановна недоверчиво уставилась на дочь.
— Легко рассуждать…
— Давай попробуем! — Катя спрыгнула с подоконника. — Завтра суббота. Поедем к тёте Люсе! У неё же первый этаж, никаких ступенек.
— Катя, ты в своём уме? Ты же вечно твердила, что некогда, дела…
— А может, я просто боялась? — призналась Катя. — Боялась, что люди будут тыкать пальцами, жалеть. Думала, так тебе спокойнее.
Мать долго молчала, потом тихо спросила:
— Ты правда этого хочешь? Или просто жалеешь меня?
— Хочу, мам. Хочу, чтобы мы обе перестали бояться жить.
На следующий день Катя впервые за три года вывезла мать из квартиры. Коляска оказалась не такой уж тяжёлой, а прохожие чаще всего вообще не замечали. Люська встретила их со слезами:
— Танька, родная! Ну наконец-то! — обняла подругу прямо в коляске. — А я уж думала, ты меня в чёрный список занесла!
— Да куда я тебя дену, старая! — смеялась сквозь слёзы Татьяна Ивановна. — Это я себя в четырёх стенах замуровала.
Просидели у Люськи до вечера. Чай с вареньем, воспоминания, планы. Люська рассказывала про свой клуб «Бодрость» для пенсионеров, Татьяна Ивановна удивлялась, что даже в коляске можно танцевать.
— Знаешь, — провожала их Люська, — у нас одна бабулька после инсульта — так она теперь вальсы так выделывает, что молодые завидуют! Приезжай, попробуешь.
Домой возвращались под вечер. Мать была необычно оживлена.
— Кать, а Серёжа — это тот самый, в очках, что к вам в универ на олимпиаду приезжал?
— Он самый, — улыбнулась Катя.
— А чего не зовёшь в гости? Стесняешься меня?
— Мам…
— Что «мам»? Я ж не слепая, вижу, что он тебе нравится. И звонит он не «по делам». Так позови!
— А ты не будешь против?
— Дурочка ты моя, — покачала головой Татьяна Ивановна. — Я ж хочу, чтобы ты была счастлива. Просто боялась, что если у тебя кто-то появится — ты меня бросишь.
— Никогда не брошу, мам.
— Знаю. Но и себя не забывай, ясно?
Сергей пришёл через неделю. Принёс цветы обеим, рассказывал о проектах, интересовался здоровьем Татьяны Ивановны. Та сначала робко молчала, потом разговорилась, даже альбом со старыми фото досталаИ когда Сергей ушёл, они с мамой долго сидели у окна, глядя на звёзды, и обе думали о том, что счастье — это не отсутствие забот, а умение делить их с теми, кто по-настоящему дорог.
