**Запись из дневника**
Сидел сегодня у окна, смотрел, как во дворе Марфа Семёновна из шестой квартиры развешивает бельё. Ветер играет её седыми прядями, простыни хлопают, как паруса. Обычный день, будничная суета. Но на душе — тягостное предчувствие.
— Пап, завтракать идёшь? — окликнула меня Наденька с кухни.
— Сейчас, — ответил я, но не сдвинулся с места.
Она появилась в дверях, вытирая руки полотенцем с вышитым петухом. Красивая, в тридцать пять — настоящая красавица. Волосы в косе, глаза ясные, только губы поджаты — знак: что-то задумала.
— Хочу поговорить, — сказала, разливая чай по стаканам.
— Говори, дочка.
Я сел напротив, обхватил горячий стакан. Чай крепкий, с дымком — такой любила покойная тёща. Вот чёрт, опять о ней вспомнил. Полгода прошло, а мысль не отпускает.
— Мне предложили должность в Екатеринбурге, — начала Надя, не глядя на меня. — Зарплата — сто тысяч. Вдвое больше.
— Здорово! — обрадовался я. — Ты у них лучший инженер!
— Но придётся переезжать.
Воздух словно загустел. Я поставил стакан, даже не пригубив.
— В Екатеринбург?
— Да. Там новый проект. Я уже всё решила, пап. Это шанс.
— А я? — вырвалось у меня.
Надя подняла глаза, и я увидел в них твёрдость — ту самую, с которой она в шестнадцать заявила, что пойдёт не в мед, как хотел я, а в технический. Ту же твёрдость видно было, когда разводилась с мужем, несмотря на мои уговоры.
— Пап, ты же взрослый. Справишься. И потом, я не на край света.
— Но… — я запнулся. Что сказать? Что боюсь пустых комнат? Что привык к её смеху за стеной, к утреннему звону ложек, к тому, чтобы всегда был кто-то, с кем можно просто помолчать?
— Мне тридцать пять, пап. Хочу попробовать, пока не поздно.
— А здесь плохо? — я обвёл взглядом кухню, где она делала уроки, где мы пили чай после смерти жены.
— Не плохо. Но и не то. Мне нужно… — она замолчала, подбирая слова. — Нужно понять, что я живу, а не дышу по привычке.
Я отпил чай. Горький. Забыл сахар положить.
— Когда уезжать?
— Через неделю.
Семь дней. Я представил утро без неё: тишина, пустой стол, никто не спросит: «Как спалось?»
— Ты всё продумала? Квартира, работа…
— Устроюсь. Компания помогает. Пап, пойми меня.
Я кивнул, хотя не хотел понимать. Хотелось кричать, что она эгоистка, бросает старика. Но разве я сам не мечтал когда-то сбежать из родительского дома? Только тогда война была, не до мечтаний.
— Ладно, — сказал я. — Решай сама.
Она улыбнулась, будто с плеч гора свалилась.
Следующие дни пролетели в хлопотах. Надя металась по инстанциям, упаковывала вещи. Домой приходила поздно, мы почти не говорили. Я боялся спрашивать — словно это ускорит её отъезд.
Готовил, убирал, смотрел телевизор. Но теперь каждая мелочь напоминала: скоро будешь делать это один. Варить суп на один, разговаривать с котом — больше не с кем.
— Пап, помнишь, как мы с мамой на Байкал ездили? — спросила Надя как-то вечером, листая альбом.
— А как же. Ты тогда утонуть чуть не пыталась.
— А мама смеялась, говорила, что я — её русалка, — улыбнулась она. — Хорошо было.
— Да…
Я взял фотографию. Жена загорелая, смеётся, Надька на её коленях. А я молодой, счастливый, без этой вечной усталости в глазах.
— Если б мама была жива… — начала Надя.
— Она бы тебя поняла, — перебил я.
— Ты уверен?
— Конечно. Хотя…
— Что «хотя»?
— Ничего. Просто она любила тебя больше всего на свете.
Надя отложила альбом, обняла меня.
— Я тебя тоже люблю. Но мне нужно попробовать.
Я прижал её к себе, вдохнул запах волос. Когда-то она засыпала у меня на руках, а теперь уходит в свою жизнь.
В день отъезда Надя суетилась, звонила, проверяла билеты. За завтраком молчали. Между нами выросла незримая стена — не злость, а понимание: после сегодня всё изменится.
— Мне ещё в банк нужно, — сказала она. — Вернусь к обеду, и поедем на вокзал.
— Хорошо, — кивнул я. — Соберу тебе поесть в дорогу.
После её ухода в квартире стало тихо. Я ходил по комнатам, поправлял вещи. В Надиной спальне лежал чемодан, на столе — оставленные книги. Я взял томик Есенина. Когда-то мы читали его вместе.
Она позвонила днём.
— Пап, не успею заехать. Очереди, документы… Коллега заберёт вещи, встретимся на вокзале.
Я сжал трубку.
— Но мы же договаривались…
— Не люблю прощания на перроне. Лучше дома.
Я молча положил трубку. Значит, не будет последних слов, крепких объятий. Всё как-то буднично, словно она просто вышла в магазин.
Через час приехал её коллега, забрал чемодан.
— Надежда Ивановна просила передать, что скоро приедет в гости, — сказал на прощание.
Я остался один.
В её комнате на тумбочке лежала записка: «Папа, прости. Люблю тебя.» И коробочка с моими старыми часами — теми, что она всегда просила надеть по праздникам.
Я сел на кровать, зажмурился. Не от обиды — от понимания, что она выросла.
Вечером она позвонила:
— Приехала. Всё хорошо.
— Береги себя.
— И ты. Пап, прости…
— Пустое. Главное — чтобы ты была счастлива.
После звонка я сидел на кухне, пил чай, смотрел в окно. На улице зажигались фонари. Жизнь шла своим чередом, только теперь — без неё.
Может, она права. Каждому нужно идти своей дорогой, даже если тем, кто остаётся, от этого больно. Жена всегда говорила: «Главное — чтобы дети были счастливы.» Раньше казалось — просто слова. Теперь понимаю: это и есть любовь.
Завтра начнётся другая жизнь. Одинокая, но, может, не такая ужНа столе тикали оставленные Надей часы, будто напоминая, что время всё равно идёт вперёд, даже когда сердце просит его остановить.
