**Дневник**
Утро выдалось промозглым, словно пропитанным сыростью до самых костей. По Петрозаводску хлопья мокрого снега падали на асфальт, оставляя на тротуарах грязные разводы. Небо нависло низко, свинцовое, будто уставшее от собственной тяжести. Воздух густой, с привкусом металла, словно ржавчина въелась в легкие.
Я втиснулся в переполненный автобус на площади Кирова. Народ — как селёдки в бочке: сумки, локти, запах мокрой собачьей шерсти и вчерашних щей. Все уткнулись в телефоны, в окна, в пустоту. Я ехал на собеседование в контору, которая ищет прорабов. Пятый раз за месяц. После каждого — тишина. То ли вакансия уже закрыта, то ли со мной что-то не так. В сорок пять лет это не поиск работы, а попытка не утонуть.
Держался за поручень, сутулясь. Автобус дёргался на колдобинах, каждый толчок отдавался в пояснице, будто пинок от жизни. Пахло дешёвыми сигаретами, сыростью и кислым хлебом. Кто-то кашлял за спиной, чей-то сумкой мне в бок упёрлись.
И вдруг — голос, хриплый, но твёрдый:
— Посторонитесь, старику трудно.
Никто не шелохнулся. Кто-то притворился глухим, кто-то уткнулся в телефон ещё сильнее. Голос повторил, уже с укором:
— У него костыль. Вы что, не видите?
Оглянулся. Старик, сухой, как щепка, в потёртом драповом пальто, с трудом переступал порог. На шапке таял снег, капая на пол. Кто-то нехотя отодвинулся, и он, шаркая, встал рядом со мной. От него пахло лекарствами, мятными леденцами и старыми книгами. В руках — потрёпанная записная книжка, страницы пожелтели от времени.
— Спасибо, — пробормотал он в никуда. — В поликлинику еду. К неврологу. Память подводит, годы.
— Бывает, — кивнул я, не зная, что добавить.
Старик прищурился, разглядывая меня:
— А ты куда? На работу?
— На собеседование.
— Значит, ещё не сдаёшься. Не плошаешь.
Я горько усмехнулся:
— Уже поздно сдаваться. Надо просто идти.
Старик задумался, уставившись в пол. Потом неожиданно сказал:
— В молодости я кровь сдавал. За деньги, семью кормил. Потом узнал, что группа редкая. Звали часто. Один раз мальчишку спасли. Не знал его, просто сказали — нужно. И я пошёл.
Я кивнул:
— Хорошо, когда есть ради кого жить.
— Нет, — старик покачал головой. — Хорошо, когда ты нужен. Не родне, не деньгам, а просто так. Иначе зачем всё?
Он упёрся костылем в пол, будто старался удержаться на ногах. Потом взглянул на меня, и в глазах его мелькнуло что-то тёплое, выцветшее, как старый фотоснимок.
— Ты похож на моего сына, — вдруг сказал он. — Только он теперь в Германии. Зовёт к себе, а я не еду. Зачем? Здесь я ещё кому-то нужен.
Я отвернулся к окну. Мимо плыли хрущёвки, ржавые гаражи, люди в куртках, прячущие лица от ветра.
— А ты, — продолжил старик, — не бойся быть собой. Врёшь себе — и конец. Ходишь, ешь, спишь, а внутри — пусто.
Я опустил взгляд. Хотел ответить, но слова застряли в горле. Старик молча смотрел в окно.
Проехали ещё три остановки. Потом он вдруг повернулся:
— Мне здесь. Возьми.
Он сунул мне в руку смятый листок.
— Что это?
— Талон к неврологу. Мне уже не нужен.
— Почему?
— Потому что я вспомнил всё, что хотел.
Он вышел, опираясь на костыль. Двери захлопнулись, автобус тронулся.
Я разглядывал бумажку. Потрёпанную, с надписью: «Кузнецов П.В. — 11:30». Без адреса, без телефона. Только время.
Доехал до своей остановки. Вышел. Постоял под навесом, глядя, как снег падает на землю. Лицо онемело, будто я забыл, куда и зачем шёл.
А потом развернулся и пошёл назад. Не на собеседование. Не домой. Просто вперёд — мимо магазинов, остановок, людей. С талоном в кармане.
Я не знал, куда иду. Но впервые за годы почувствовал: я ещё не кончился.
**Вывод:** Живым быть — страшно. Но мёртвым — ещё страшнее.
