Утро выдалось предательски пасмурным, а снег с дождём валил так, будто небеса решили проверить карельский городок на прочность. Тротуары покрылись грязевой кашей, а прохожие ворчали, отряхивая мокрые куртки. Небо нависло низко, серое и апатичное, словно оно тоже мечтало о выходном.
Иван втиснулся в переполненный автобус на главной площади. Толчея, чужие сумки в бока, запах мокрого валенка и перегара. Люди стояли впритык, но каждый жил в своём мире — кто в телефоне, кто в мыслях о вечном, кто в усталости. Он ехал на собеседование в строительную контору. Пятое за месяц. После предыдущих — тишина, вежливое «мы вам перезвоним» и недели томительного ожидания. В свои сорок пять он уже не боролся, а отчаянно цеплялся за последний шанс, будто проваливающийся сквозь пальцы песок.
Вцепившись в поручень, Иван сгорбился под очередной кочкой. Автобус подпрыгивал так, будто решил проверить, остались ли у пассажиров целыми позвонки. В воздухе витал коктейль из табака, сырости и чего-то кисловатого. Кто-то кашлянул за спиной, чей-то рюкзак бесцеремонно упёрся в бок.
И вдруг — хриплый, но твёрдый голос:
— Подвиньтесь, бабушку пропустите.
Никто не шелохнулся. Кто-то сделал вид, что увлечён экраном, кто-то внезапно ослеп. Голос звучал снова, теперь уже с лёгким раздражением:
— У неё палочка, ей стоять тяжело.
Иван оглянулся. Бабушка, худая, как спичка, в выцветшем плаще, осторожно переступала порог. С её шали капало, а в руках она сжимала потрёпанную сумочку и трость. Кто-то нехотя посторонился, и она встала рядом. От неё пахло леденцами от кашля и старыми книгами.
— Спасибо, — сказала она в никуда. — В поликлинику еду. К неврологу. Голова барахлит, старость.
— Бывает, — кивнул Иван, не найдя умных слов.
Бабушка прищурилась:
— А ты куда? На работу?
— На собеседование.
— Значит, ещё не сдаёшься. Молодец.
Иван горько усмехнулся:
— Уже не до сдач. Просто живём, как получается.
Бабушка помолчала, разглядывая трещины в полу.
— Я в молодости кровь сдавала. За деньги. Потом оказалось, группа редкая. Звали чуть ли не каждый месяц. Как-то даже ребёнка спасли. Незнакомого. Просто сказали — нужно. И я пошла.
— Хорошо, когда есть ради кого, — пробормотал Иван.
— Нет, — покачала головой бабушка. — Хорошо, когда ты просто нужен. Без всяких «ради». А то и жить незачем.
Она поправила трость, упёрлась в неё, будто боялась упустить момент. Потом посмотрела на Ивана с тихой, выцветшей улыбкой.
— Ты похож на моего внука, — вдруг сказала. — Только он теперь в Германии. Зовёт к себе, а я не еду. Зачем? Меня здесь ждут.
Иван отвернулся к окну. Мимо проплывали серые дома, облезлые заборы, сгорбленные фигуры на остановках.
— А ты, — продолжила бабушка, — не бойся быть собой. Главное — себе не врать. Начнёшь врать — и нет тебя. Ходишь, говоришь, а внутри — пустота.
Иван опустил взгляд. Хотел ответить, но слова застряли.
Они проехали ещё три остановки молча. Потом бабушка потянулась к сумке:
— Мне выходить. Возьми.
Она сунула ему смятую бумажку.
— Что это?
— Запись к врачу. К неврологу. Моя. Мне уже не надо.
— Почему?
— Потому что я вспомнила всё, что хотела.
Она вышла, опираясь на трость. Двери автобуса захлопнулись.
Иван разглядывал бумажку. Потрёпанную, с надписью: «Смирнова Л.П. — 14:30». Ни адреса, ни телефона.
Он доехал до остановки, вышел. Постоял под навесом, глядя, как снег затягивает город, как одеяло. Лицо его было растерянным, будто он забыл, куда шёл.
А потом развернулся и пошёл. Не на собеседование. Не домой. Просто вперёд — мимо витрин, фонарей, спешащих людей. С бумажкой в кармане.
Он не знал, куда идёт. Но впервые за долгие годы почувствовал: он всё ещё здесь. Не раздавленный, не забытый. Живой.
