Утро выдалось хмурым, с пронизывающим ветром и мокрым снегом, который тут же таял на асфальте провинциального городка в Липецкой области. Серое небо нависло над крышами, будто промокшее ватное одеяло. Воздух пропитался запахом дизеля и осенней сыростью — дышать им было всё равно что глотать холодную кашу.
Виктор втиснулся в переполненную маршрутку возле центрального рынка. Давка, тяжёлые сумки, духота, пропитанная ароматом дешёвого табака и перегара. Люди стояли, прижатые друг к другу, но каждый уткнулся в телефон, в окно, в собственное отражение в стекле — лишь бы не встречаться взглядами. Он ехал на собеседование, четвёртое за этот месяц. После каждого — тишина, короткое «мы вам перезвоним» и пустота, растянувшаяся, как бесконечный подъезд хрущёвки. В сорок семь его жизнь напоминала не борьбу, а попытку дотянуться до края пропасти, когда пальцы уже разжимаются.
Он вцепился в поручень, чувствуя, как автобус рывками преодолевает ямы. Каждый толчок отдавался в позвонках, будто сама судьба пинала его под рёбра. Пахло мокрым валенком, перегаром и прокисшим борщом. Кто-то за спиной кашлял, кто-то неудачно тыкался локтем в бок.
И вдруг скрипучий голос:
— Подвиньтесь, люди, старику место дайте.
Никто даже не пошевелился. Кто-то притворился глухим, кто-то заерзал, уткнувшись в телефон. Голос повторил, уже с усталым раздражением:
— У него коленки болят, видите?
Виктор обернулся. Старик, сухой, как прошлогодняя трава, в потёртом драповом пальто, с палкой в дрожащей руке, неуверенно переступал порог. С его кепки капало, оставляя тёмные пятна на полушубке. Кто-то нехотя посторонился, и старик, кряхтя, встал рядом. От него пахло камфорой, дешёвой мятной жвачкой и чем-то древним, будто пожелтевшие газеты в дровяном сарае. В руках он держал потёртую записную книжку с загнутыми уголками.
— Спасибо, — сказал старик в пустоту. — Еду в больницу. К нервопатологу. Забываю всё, старею.
— Бывает, — кивнул Виктор, хотя сказать ему больше было нечего.
Старик прищурился, разглядывая его:
— А ты куда? На работу?
— На собеседование.
— Это хорошо. Значит, ещё не сдался.
Виктор усмехнулся, но в глазах стояла горечь:
— Да какая разница, сдался или нет. Всё равно выбора нет.
Старик замолчал, уставившись в пол. Потом сказал глухо:
— Я в молодости кровь сдавал. За деньги. Потом узнал — группа редкая. Звали часто. Один раз даже ребёнка спасал. Незнакомого. Просто пришли и сказали: «Нужна твоя кровь». И я пошёл.
Виктор пожал плечами:
— Хорошо, когда есть ради кого стараться.
— Не-е, — старик качнул головой. — Хорошо, когда ты хоть кому-то нужен. Без причины. А иначе зачем всё?
Он упёрся палкой в пол, будто боялся, что его унесёт ветром. Потом вдруг посмотрел на Виктора — и в его глазах мелькнуло что-то тёплое, выцветшее, как старый фотографический снимок.
— Ты похож на моего сына, — сказал он неожиданно. — Только он теперь в Германии. Зовёт к себе, а я не еду. Незачем. Здесь я хоть немного нужен.
Виктор отвернулся к окну. За стеклом проплывали серые пятиэтажки, покосившиеся заборы, люди в намокших куртках.
— А ты, — старик хрипло вздохнул, — не бойся. Врать себе — страшнее всего. Начнёшь врать — и сам исчезнешь. Будешь ходить, работать, есть, спать. А внутри — пустота.
Виктор стиснул зубы. Хотел ответить, но слова застряли комом в горле. Старик снова уставился в окно.
Они проехали ещё три остановки в тишине. Потом старик вдруг поднялся:
— Мне здесь. Возьми.
Он сунул Виктору смятый листок.
— Что это?
— Талон к врачу. Мне уже не нужен.
— Почему?
— Потому что я вспомнил. Всё, что хотел.
Он вышел, шаркая по ступеням. Двери маршрутки захлопнулись, и она резко рванула вперёд.
Виктор развернул бумажку. Потрёпанную, серую. На ней было неровно написано: «Смирнов П. И. — 12:30». Ни адреса, ни телефона — только время.
Он доехал до своей остановки. Вышел. Постоял под ржавым навесом, глядя, как снег превращается в слякоть. Лицо его выглядело потерянным, будто он забыл, куда и зачем шёл.
А затем развернулся и пошёл. Не на собеседование. Не домой. Просто вперёд — мимо серых улиц, замызганных витрин, мимо людей, которые его не видели. С бумажкой в кармане.
Он не знал, куда идёт. Но впервые за долгие годы почувствовал: он ещё дышит. Не сломлен. Не стёрт в пыль. Жив.
