**Дневник.**
В тот понедельник вечером Игорь впервые не заметил, что Людмила подстриглась. Ни удивлённого взгляда, ни шутки про «голову, как у Достоевского», ни привычного «похожа на актрису из советского фильма». Он лишь скользнул по ней взглядом, будто разглядывая пятно на обоях, и отвернулся. Как будто она — просто часть обстановки.
Она улыбнулась своему отражению механически, без участия. Как продавщица в сотый раз говорит «спасибо». Но в зеркале глядела на неё другая женщина — с потухшими глазами и морщинкой у рта, которая рассказывала о тысячах невысказанных слов.
— Я была у парикмахера, — сказала она, не оборачиваясь. Голос был ровным, но между словами дрожал вопрос: *Ты меня ещё замечаешь? Или я уже стала невидимкой?*
— Угу, — отозвался он с кухни. Ставил на плиту кастрюлю. Пельмени. Его любимые. Она же ненавидела запах варёного мяса, но терпела. Так же, как привыкла к его молчанию за ужином.
Раньше она готовила жаркое с грибами, солянку, даже пекла куличи на Пасху. Теперь — лишь то, что быстрее. Что не пахнет. Что не требует души. Потому что стараться больше не хотелось. Ни для него. Ни для себя.
За столом они сидели, будто в разных мирах. Между ними — не просто скатерть, а целая пропасть. Как между разными часовыми поясами. Он ел под новости, она — в тишине.
Третий год так. После двадцати вместе. Он не поднимал руку, не орал, не унижал. Он просто… исчез. Как старый альбом, засунутый в дальний ящик. Остались лишь обрывки — от жестов, слов, прикосновений. Осталась жена, но теперь она больше походила на прислугу: еда, уборка, стирка. И — тишина.
Когда-то Людмила водила экскурсии по Петербургу и Золотому кольцу. Говорила на трёх языках. За полчаса могла оживить историю Исаакиевского собора или влюбить туриста в Коломенское. Коллеги звали её «ходячей энциклопедией». Теперь её маршрут: рынок, дом, стиральная машинка. Без поворотов. Без случайностей.
Их сын уехал в Питер. Дочь — в Воронеж, к мужу. Внуки — раз в месяц. По графику. Обнимались осторожно, словно боялись сломать. Как будто играли роли в фальшивом спектакле.
Весной Людмила начала просыпаться ни свет ни заря. Не от будильника — от ощущения, что воздуха не хватает. Садилась на балкон, пила крепкий кофе и смотрела, как просыпается город. Люди бежали, смеялись, целовались. А она была тенью. Тенью женщины, которая когда-то жила.
Она всё чаще думала: а если просто уйти? Не громко. Не скандально. Просто выйти и не вернуться. Сколько пройдёт, пока он заметит?
Ответ пугал: дни. А может, недели.
Однажды она не заправила постель. Ушла. Вернулась — он уже спал. Утром застелил сам. Без вопросов. Без удивления.
Потом перестала готовить. Он сварил яйца. Не спросил. Не предложил сбегать в магазин. Даже не поднял глаза, когда она зашла.
Через неделю она устроилась в турагентство. Не экскурсоводом. На ресепшен. Но там был смех. Разговоры. Там дышали.
Купила платье — ярко-синее. На каблуках. Коллега сказал:
— Вам так идёт.
Это было как глоток воздуха. Будто её впервые за долгие годы увидели. В зеркале отражение перестало быть чужим.
Теперь она приходила домой поздно. Иногда он уже спал. Иногда спрашивал:
— Где была?
— Жила, — отвечала она. Без вызова. Просто правда.
Он не понимал. Злился. Однажды не выдержал:
— Ты ведёшь себя так, будто меня не существует!
Она посмотрела на него, как на незнакомца:
— А ты существуешь?
Он замолчал. Сидел в темноте на кухне. Без телефона. Впервые — по-настоящему один.
Через месяц она сняла квартиру в Ярославле, на тихой улочке. Маленькую, с пахнущими свежей краской стенами и окнами во двор.
Собрала два чемодана. Положила ключи на подоконник. Туда, где он всегда оставлял часы. Ни записок, ни объяснений.
Он не звонил. Неделю. Две. Потом — сообщение:
*«Ты точно решила?»*
Она прочитала. Долго смотрела на экран. Но ответа не было. Потому что решение пришло не сейчас. А тогда, когда он перестал замечать, слышать, видеть. Когда она стала для него воздухом.
Теперь её замечали. На улице. В метро. В кафе. Кто-то подал руку. Кто-то улыбнулся. Один мужчина сказал: «У вас глаза, как утреннее небо». И она рассмеялась. Не из вежливости. А потому что снова умела.
Она жила. В новой квартире. С любимой кружкой. С тишиной, в которой не было одиночества. Только — свобода.
А он… Он всё ещё думал, что она просто ушла. Из упрямства. Из обид.
Он не понял, что она исчезла намного раньше. Сначала — взгляд. Потом — голос. Потом — сама.
И теперь — поздно.
