Дом, из которого не возвращаются
Они ушли. Сбежали. Бросили меня одного, словно чужого. За что? Почему? — Иван провёл рукой по лицу, устало глядя в окно, за которым третий день моросил ненастный дождь. Свет фонаря дрожал на подоконнике, отбрасывая длинные тени на кухонный стол, где стояла оставленная недопитая кружка чая. Часы тикали громко, отмеряя каждую секунду пустоты, в которой он теперь жил.
Он снова был один. Жена спала в соседней комнате — та, другая. А дети… Дети молчали. Не писали, не звонили, не приезжали. Дарья и Марина. Когда-то они бегали босиком по дому, с косичками и куклами. Теперь — тишина. Он растил их, как мог. Не жалел ни себя, ни их. Хотел, чтобы выросли крепкими. Самостоятельными. Настоящими. Но, видно, перестарался. Или просто не знал, как быть отцом, когда внутри до сих пор бьётся боль по жене, ушедшей при родах.
Он помнил её похороны. Как держал на руках новорождённого сына, не зная, что с ним делать. Решил быстро, по-мужски: мальчика — в детдом. Так надёжнее. Девочек оставил себе. Думал, справится. Что выдержит. Что они поймут. Но ничего не вышло.
Через два месяца привёл в дом новую женщину. Глафию. Она умела варить щи, стирать в корыте и молчать, когда нужно. Но девочки смотрели на неё с ненавистью. Не приняли. Не простили. Начались шёпоты, ночные слёзы, избегающие взгляды. А он злился. Кричал. Иногда бил. Ведь отец имеет право. Ведь он старается. Завод, смена, усталость — и дом, в котором нет ни тепла, ни благодарности.
Марина замкнулась первой. Ходила неслышно, глаза в пол. Дарья — наоборот, спорила, дерзила, обвиняла. Обе стали чужими. И всё чаще он ловил себя на мысли, что не помнит, когда потерял их. А потом они просто исчезли. В один день. Без слов.
Искал их — звонил знакомым, ходил к соседям, даже в милицию был. Напрасно. Уехали. Позже узнал — в Воронеж. Сняли квартиру, нашли работу. Живут. Без него. И годами не подают вестей.
По вечерам он сидит на кухне, включает радио и слушает бесстрастный голос диктора, вещающего о чём-то далёком. Пьёт дешёвый чай, курит у окна и вспоминает, как когда-то Дарья подбегала к нему, маленькая, и клала руку на его колено. Как Марина просила почитать сказку. Будто другая жизнь.
Иногда думает: вдруг однажды вернутся. Постучат. Войдут. Спросят: «Папа, как ты?» Он представляет, как кивнет и скажет: «Заходите. Чай есть». И только тогда разрешит себе заплакать. Тихо. Чтобы не видели.
Но потом приходит другое: а может, и не вернутся. Может, у них своя жизнь, свои заботы. Может, забыли. И остаётся он с этим «может быть», которое гложет сильнее любой правды.
Тем временем, на другом конце города, в маленькой квартире с облупившимися обоями, Марина наливает чай, а Дарья убирает со стола. За окном осень — листья кружатся в вихре, ветер стучит в стёкла. Марина негромко спрашивает:
— Дарья, как думаешь… когда-нибудь мы вернёмся туда?
Дарья замирает, смотрит на кружку в руках.
— Только если сможем простить. Пока — нет.
И обе замолкают.
Они помнят страх. Каждый день, как сражение. Как отцовские шаги заставляли сердце сжиматься. Как мачеха орала, командовала, наказывала. Как Дарья вытирала сестре ночами кровь под носом, а Марина прятала синяки под рукавами.
Однажды Дарья сказала: «Так больше жить нельзя». Марина кивнула. В ту ночь они взяли сумки, старые фото, копеечные сбережения — и ушли. Шли пешком, пока не сели на междугородний автобус. Дрожали, плакали, но не вернулись.
Воронеж принял их молча. Сначала — койка в общаге, потом съёмная комната. Работали где придётся: Дарья мыла полы, Марина торговала на рынке. Потом — лучше. Кафе, стабильность, свой угол. Не жаловались. Потому что там, в прошлом, жалобы не помогали.
Прошли годы. Научились радоваться мелочам: новой занавеске, вечернему кино, первым сбережениям. Смеялись. Жили. И молчали о доме. Не потому что забыли. А потому что больно.
Но однажды Марина скажет:
— Хочу, чтобы он понял. Не извинился. Просто понял.
А Дарья тихо добавит:
— Может, он ждёт. И боится. Как мы когда-то.
И это будет правдой. Потому что даже сломанный дом тянет к себе. Не чтобы вернуться. А чтобы закрыть дверь — не со злобой, а с миром в душе.
Пока — они живут. Вместе. И знают: выстояли. Стали собой. Без страха. Без криков. С любовью — друг к другу и к своей свободе. И это — главное.
