Когда тишина кричит
Телефон выскользнул из рук Ольги и шлёпнулся в кастрюлю с борщом. Она даже не поморщилась. Достала, стряхнула лавровый лист и молча положила аппарат на подоконник. Ни вздоха, ни ругани — будто так и задумано. В углу потрескивало радио, бубня о пробке на выезде из Нижнего Новгорода. Голос ведущего казался чужим, как из соседней вселенной. Её это не цепляло. Вообще ничего не цепляло. Только жирные круги на поверхности супа, медленно расходившиеся и снова сливавшиеся. Смотрела на них, будто загипнотизированная.
Четверг. Один из тысяч таких же — пресных, как вчерашний хлеб. Завтрак, плита, радио, молчание. Ни боли, ни радости. Как будто жизнь застряла на паузе, а пульт потеряли.
Муж, Виктор, храпел в комнате, развалившись в кровати в застиранной футболке, которую она сто раз просила не надевать спать. «Жарко же, Вить…» Но ему хоть кол на голове теши. Дышал тяжело, но ровно. Она уже знала, как он проснётся: сядет за стол, размешает две ложки сахара в чашке, даже не взглянув на неё. Но это была их жизнь. Общая. Общая немота.
Сын в Питере. Пишет раз в месяц шаблонное «Всё ок». Дочь — в Екатеринбурге. Вечно «не может говорить»: дедлайны, пробки, детский сад. Внуки мелькают в соцсетях: балет, плавание, музыкалка. Ольга ставит лайки, но не пишет. Боится быть навязчивой. Боится услышать: «Мам, позже». А потом — тишина.
Раньше было иначе. Болтали со всеми: с соседкой в лифте, с кассиршей в «Пятёрочке», с бабушками на лавочке. Теперь — будто мир оглох. Остались только фоновый шум да редкие уведомления.
Борщ сварился. Выключила плиту, вытерла её тряпкой — не из-за грязи, а чтобы руки не бездельничали. Села у окна. Достала потрёпанную тетрадь в клетку с засаленными уголками. Там были списки покупок, старые стихи, рецепт пирогов и детский рисунок — чайник, криво набросанный дрожащей рукой. Сегодня развернула чистый лист и вывела:
«Никто не заходит. Никто не звонит. Но я ещё здесь.»
Потом зачеркнула. Медленно, будто стирала саму себя. Бумага шершавила под пальцами, словно тоже устала слушать.
Прислушалась: скрип батареи, хлопок подъездной двери, шаги на лестнице. Опять мимо. Казалось, с каждым годом звуки становятся тише. Будто мир отползает, не прощаясь.
Пошла в спальню, села на край кровати, поправила Виктору одеяло. Он не проснулся. Только крякнул. Положила руку ему на плечо — не отстранился. Значит, ещё чувствует. Значит, она не совсем одна.
Прилегла рядом. Не спать — просто быть. Хоть в этой тишине. Хоть сегодня.
Через три дня всё же набрала дочь. Сначала кружила по кухне, перекладывала прихватки, мыла уже чистую раковину, украдкой поглядывая на телефон — как на зловещее предзнаменование. Но набрала.
— Мам? Что-то не так?
— Нет. Просто… хотела поговорить.
— Сейчас неудобно, у нас завал на работе…
— Хорошо, доченька. Позвонишь когда сможешь…
Голос не дрогнул, а вот внутри всё сжалось. После звонка сидела, уткнувшись лицом в ладони, потом пошла ставить чайник. Как будто кипяток мог заткнуть пустоту.
Но дочь перезвонила. Через четыре часа. Без «привет», без «как дела».
— Мам, ты чего?
И Ольга разрыдалась. Не от горя. А потому что кто-то спросил. Всего три слова: «Ты чего?» Но в них было всё, чего ей так не хватало.
Через неделю в квартире появился кот. Притащил его внук.
— Бабуль, это тебе. Он одинокий, и ты одна. Будете друг другу скрашивать жизнь.
Кот был рыжий, худой, с облезлым хвостом и взглядом вечно ошарашенного философа. Первую ночь просидел под шкафом. А утром уже мурлыкал у её ног. Назвали его Барсиком. Пол неважен. Главное — он теперь её.
Теперь Ольга снова говорит. Сначала с Барсиком — спрашивает, не хочет ли он есть, ругает за царапанье дивана. Потом с Виктором — читает ему сводку погоды, ворчит на разбросанные носки. Потом — с самой собой. Вслух. Чтобы не забыть, как звучит её голос.
А телефон? Так и лежит на подоконнике. Теперь он ей не нужен. Потому что настоящие слова — это не сообщения. Это тёплый бок кота, прижавшегося к тебе ночью. Это привычное ворчание мужа за завтраком. Это «ты в порядке?», сказанное вовремя.
