Тень семейного раздора
Вся наша родня отвернулась от меня и брата, когда мы полгода назад решили отвезти отца в пансионат в Нижнем Новгороде.
Нас объявили чёрствыми эгоистами, будто мы выкинули родного человека, как надоевшую старую мебель. Но мы-то знаем — там ему лучше, там за ним присматривают. Вот только этот выбор разорвал нашу семью на части.
Я, Светлана, и мой брат Дмитрий, уже давно живём отдельно. У нас свои семьи: у Димы жена и двое ребятишек, у меня муж и дочка. Мы всегда помогали родителям — навещали, дети у них летом на даче под Нижним гостили. Но годы берут своё, и родители с каждым днём слабели.
Между отцом и матерью разница была большая — почти двадцать лет. Отцу, Василию, сейчас восемьдесят три. Пока мама была жива, он держался молодцом. Никто и не думал, что он в таком возрасте. Но четыре года назад мамы не стало, и отец совсем сник.
Он стал другим человеком. Будто свет в нём погас: забывал пить таблетки, перестал бриться. Характер испортился — в плохие дни мог дверь перед нами захлопнуть, кричал, чтобы убирались к чёрту. Один раз мы вообще чуть дверь не вышибли — трое суток он не брал трубку, соседи его не видели.
Мы с Димкой всегда дружили и заботу об отце делили пополам. Его жена и мой муж тоже помогали, как могли. Надеялись, что отец оправится, снова возьмётся за огород, с внуками возиться станет. Но становилось только хуже.
Полгода назад отец начал нести околесицу. То говорил, будто мама в магазин ушла, то уверял, что она на кухне сидит. Путал годами, нас детьми называл, хотя мы давно взрослые. Мы к врачам повели. Диагноз как обухом по голове — возрастная деменция. Лекарства только чуть замедлят, но не остановят.
Мы с Димкой решили, что отец переедет ко мне. Брат обещал деньгами помогать. Но отец ни в какую — сказал, из дома не уйдёт. Как-то так раскричался, что скорую вызывали — чуть инфаркт не схватил. Врачи велели не нервировать, и мы отступили.
Но отцу становилось хуже. После микроинсульта он правую руку почти не чувствовал, начал прихрамывать. Самое страшное — стал уходить из дома и теряться. Соседи находили его в соседних дворах — стоял, ничего не понимая. Это уже было опасно.
Ухаживать за человеком в здравом уме — одно дело. Но жить с тем, кто в любой момент может уйти и пропасть — совсем другое. Мы с братом начали искать пансионат, где отцу будут круглосуточно помогать.
Выбирали мучительно. Объездили кучу мест, читали отзывы, разговаривали с персоналом. В конце концов нашли хороший вариант — уютный дом под Нижним, с врачами, прогулками в саду, бассейном и даже шахматным кружком. Дорого, конечно, но для отца ничего не жалко.
Когда перевезли его, первые недели навещали каждый день. К нашему удивлению, отец словно ожил — меньше путался, дольше разговаривал, подружился с другими стариками, играл в шахматы, смотрел советские фильмы. Говорил, что ему там спокойно.
Мы выдохнули. Отец под присмотром, пьёт лекарства, не потеряется, не упадёт. Мы сделали всё для его безопасности. Но семья нас не поняла.
Родня набросилась с обвинениями. Решили, будто мы сдали отца в какую-то жуткую богадельню, где его морят голодом. Особенно бесилась тётя Галина, младшая сестра отца. Её слова резали как нож: «Предали родную кровь! Выбросили, как старую тряпку!» Её злость заразила остальных, и скоро мы стали для всех изгоями.
Мы пытались объяснять — показывали фотографии пансионата, рассказывали, как там заботятся, передавали слова отца о том, что ему хорошо. Но никто не слушал. Тётя Галка орала, что мы бездушные, что отец по дому скучает, что мы его в клетку посадили.
В какой-то момент мы махнули рукой. Пусть думают, что хотят. Мы с Димкой знаем правду — отец в хороших руках, улыбается, в шахматы играет, а не бродит один в темноте, рискуя жизнью. Его покой — вот что важно.
Но каждый раз, когда я его навещаю, сердце болит. Мы спасли отца, но потеряли семью. И эта боль, кажется, теперь навсегда.
