«Мама выгнала меня из дома, когда мне было восемнадцать, а теперь умоляет о помощи»: Я до сих пор не знаю, любила ли она меня хоть когда-нибудь
Мне было шестнадцать, когда мама привела в дом нового мужчину. Отец ушёл давно, но я ещё верила, что всё наладится. Однако с приходом Виктора стало только хуже. Он не бил меня — нет. Но с первого взгляда дал понять: я лишняя. Для него я была не дочерью его женщины, а назойливой девчонкой, мешавшей его «новому счастью».
Через год мама родила от него сына — моего младшего брата. Я сразу привязалась к малышу. Кормила, качала, гуляла с ним. Мама же вышла из декрета раньше срока, боялась потерять работу. А мне просто объявили:
— С институтом подождёшь. Нужно сидеть с Мишкой. Кто, если не ты?
Я молчала. Уже тогда чувствовала себя в этом доме чужой. Но это решение стало последней каплей. Теперь мне не советовали — приказывали.
Виктор вечно орал. Любой повод — и гнев обрушивался на меня. Не убрала, забыла постирать, опоздала с кормлением — всё вызывало скандал. В тот вечер он пришёл раньше и увидел грязную посуду. Я не успела, потому что у Мишки снова поднялась температура. Но его это не волновало. Он закричал, хлопал дверями, называл меня «дармоедкой» и «нахлебницей», твердил, что я сижу у них на шее.
Когда мама вернулась, я ждала, что она заступится. Но она встала рядом с ним. Не глядя на меня, бросила:
— Если не хочешь помогать — собирай вещи. Нам нечего тебе давать. Хватит кормить тебе за наш счёт.
Я ушла той же ночью. Спасибо тёте Наде — она пустила меня к себе. Я рыдала в подушку, пока она гладила меня по голове. Мама не позвонила. Ни разу. Не спросила, где я. Не узнавала, как я живу. Даже когда тётя тяжело заболела и мы едва сводили концы с концами, помощи не дождались. Выживали вдвоём.
К восемнадцати годам я уже работала в кафе. По вечерам училась на заочном. Жили скромно: пенсия тёти уходила на лекарства, а мои деньги — на еду и квартплату. Потом стало легче: я получила повышение, окончила учёбу, и появился хотя бы небольшой достаток.
Когда тёти не стало, я осталась в её квартире. Она переоформила её на меня. Думала, мать объявится — если не из жалости, то из-за жилплощади. Но нет. Она будто забыла, что у неё есть дочь.
В двадцать четыре я встретила Игоря. Он стал мне настоящей опорой. Мы поженились, родились две чудесные девочки. Я впервые узнала, что такое настоящая семья — без криков, страха, вечных упрёков. Так прожили десять лет. А потом в дверь постучали.
Я открыла. На пороге стояла она. Моя мать.
— Привет, дочка… Помоги. Мне некуда идти. Виктор бросил. Мишка… связался с плохой компанией. Я одна. Пенсии не хватает. Выручи, пожалуйста…
Она не попросила прощения. Ни слова. Ни раскаяния, ни сожаления. Только жалобы. Только «мне плохо». Только «помоги». Ни «как ты жила все эти годы», ни «прости за всё». Лишь усталый, требовательный взгляд.
Я смотрела на неё и сжимала кулаки. В груди кипело то, что копилось годами. Ответила жёстко:
— А тебе хоть раз было интересно, как мы с тётей выкручивались? Язык не отсох позвонить? Когда я ночами училась, работала без выходных, ты хоть раз подумала, каково нам? А теперь приползла — будто ничего не было?
Она побледнела. Сжала сумку и холодно бросила:
— Если не поможешь — пойду в суд. По закону ты обязана содержать мать.
Я захлопнула дверь. Прошептала:
— Делай что хочешь. Я тебе не дочь. И ты мне — не мать.
Потом долго плакала. Игорь обнимал меня, гладил по волосам. Девочки испуганно жались в углу. Я сидела на диване и, кажется, впервые за всё время позволила себе прочувствовать всю боль. Вспомнила каждый холодный день, каждый упрёк, каждую слезу.
Позже, когда гнев утих, я задумалась. Может, перегнула? Всё же она мать. Растила меня до семнадцати. Пусть плохо, пусть сквозь зубы. Но растила. Как простить то, что в самый трудный момент она выбрала мужчину, а не свою дочь?
Ответа нет до сих пор. Обида сидит глубоко. Быть может, когда-нибудь я смогу простить. Но сейчас — я не готова. И, наверное, это нормально. Иногда самые тяжёлые уроки жизни учат нас беречь тех, кто действительно дорог.
