С детства я грезил об этом доме. Небольшой, потрёпанный временем деревянный домик на берегу Ладожского озера — с ароматом сосновой смолы, мокрого песка после дождя, бабушкиных пирогов с капустой и долгих июльских закатов. Мы приезжали туда каждое лето: с братом и сестрой купались до дрожи в теле, удили окуней с отцом, а по вечерам засыпали под скрип половиц и шелест камыша. Для меня этот дом был не просто дачей — в нём билось сердце нашего рода, место, где чувствовал себя частью чего-то вечного.
Когда мне стукнуло тридцать восемь, мать как-то за чаем обронила:
— Сашенька, ты ведь знаешь — дом этот твой. Решила давно. Ты один по-настоящему о нём заботишься.
Я не просил, не требовал. Просто принял её слова как данность.
Год спустя дом начал ветшать: сруб покосился, шифер просел, ставни болтались на одной петле. Мать постарела, средств на ремонт у неё не было. А я не мог смотреть, как гибнет место, где прошло моё детство.
Отказался от поездки в Сочи, от нового дивана в гостиную, от благоустройства балкона. Все накопленные рубли — в этот дом. Нанял плотников из соседнего посёлка, каждые выходные вкалывал как вол: то фундамент подливал, то брёвна конопатил. Выбирал не просто обои, а те самые, в мелкий цветочек, как при бабке. Вдохнул в эти стены вторую жизнь. А мать только ахала:
— Господи, как преобразилось… Словно в мои молодые годы!
— Ещё сто лет простоит, — отвечал я, вымотанный, но счастливый.
Когда работы закончились, сидели мы с ней на свежевыкрашенном крылечке. Закат догорал над озером, в кружках стыл компот из смородины. Вдруг она потупила взгляд и проговорила чуть слышно:
— Саша… Я дом-то Нине отписала.
— Как? — не сразу сообразил я.
— Ну, сестре твоей… У неж трудности-то. С мужем разошлась, с ребёнком съехали от родителей. Решила, ей сейчас нужнее…
У меня перехватило дыхание. Сидел, сжимая в кулаках подлокотники кресла. Всё внутри оборвалось, будто в груди ледяную глыбу уронили. Этот дом был моей путеводной звездой, моей опорой. Я свято верил, что он останется в моих руках. Вложил туда не просто деньги — кусок души, всю память о предках. А Нина? Давно забыла о существовании этого места. Не появлялась там лет десять. И мать даже не потрудилась обсудить со мной. Взяла — и подарила.
Не стал я бить посуду, не бросался обвинениями. Прощевал, встал и ушёл. Неделю ходил как в воду опущенный — ни есть, ни спать не мог. Чувствовал, будто мне вырвали лёгкое, а вместо него оставили дыру. Будто мать сказала: «Ты мужик, переживёшь». Вот только… не пережил.
Через семь дней набрался духу и позвонил:
— Мам, ты хоть капельку сожалеешь?
Она задумалась. Потом вздохнула:
— Хотела как лучше… А вышло, что сильнее всего ударила по тому, кто всегда был опорой.
С тех пор бываю у неё всё реже. Сестра обжила тот дом. Мы не разговариваем. Дача у воды больше не греет душу. Просто четыре стены под крышей. Пустые. Чужие. Как и часть меня, навсегда оставшаяся в тех стенах.
Порой нож в спину втыкает не чужак, а родная кровь. Обещания, данные между родителем и ребёнком, должны быть крепче клятв. Потому что раны от близких не затягиваются годами. Их не излечат оправдания, не сгладят слова. Они просто врастают в тебя. Как ржавчина в старую кровлю.
