**Дневниковая запись**
В нашем тихом микрорайоне, где панельные дома окружены скверами, а соседи кивают друг другу при встрече, выделялась одна квартира — не стенами, а жильцом. Владимир Петров. Хоть и поселился двадцать лет назад, никто о нём толком не знал. Вежливый: кивнёт в подъезде, изредка тень улыбки мелькнёт. Но дальше — ни слов, ни визитов, ни приглашений.
Жил он один на четвёртом этаже «Берёзовых Кварталов» — дом с облезлой штукатуркой, диким виноградом на стенах и скрипучим почтовым ящиком. Ни семьи, ни гостей, ни посылок. Хобби? Неведомо.
Но то, чего не замечали, стало невыносимым: шумы. Сначала — шарканье, словно когти по паркету. Потом протяжный вой, от которого кровь стыла. То жалобный, будто стон человека, то яростные царапанья в двери. Как-то ночью кто-то услышал леденящий вопль.
Соседи шептались: «Старик, наверное, телек громко смотрит». Шутили про триллеры. Но через месяц смех стих. Звуки учащались, становились зловещими.
Светлана, мать двоих детей, сунула записку под дверь: «Владимир Сергеевич, шум мешает детям. Если нужна помощь — скажите». Ответа — ноль. Иван, сосед снизу, постучал. Петров приоткрыл дверь. Лицо — воск бледный, глаза ввалились. «Всё в порядке?» — спросил Иван. Петров пробормотал невнятное и закрылся.
Сплетни поползли: «Психика?» — «Бомжей прячет?» — «Может, зверей держит нелегально?» Доказательств — ноль. Квартира заперта, шторы опущены. Жалобы — без ответа.
Но в конце ноября грянула тишина. Ни шагов, ни воя. На третий день тишины вой вернулся — хуже прежнего. Скрежет, царапанье, душераздирающий вой. «Будто кто-то рвётся наружу», — вспоминала Светлана, дрожа.
На седьмой день Иван с соседом Михаилом вызвали полицию. При вскрытии двери даже стойкие оперативники побледнели.
Квартира — мрак, духота, запах тления. Мебель перевёрнута, обои клочьями, пол в клочьях одеял и картона. И… собаки. Восемнадцать. Одни слабо лаяли, другие ползли к двери, худые, с проступающими рёбрами. Иные лежали неподвижно — под столом, в углах.
А посреди хаоса, на матрасе, — Владимир. Глаза закрыты, руки на груди. Будто спит. Но умер. Врачи установили: тихо угас во сне шестью днями ранее.
Собаки остались. Голодные, перепуганные, ждущие.
Квартира оказалась не логовом, а убежищем. Царапины на стенах — от когтей игравших или исп
**В дневнике Петра Соколова**
Тихий двор нашей панельной пятиэтажки в Мытищах всегда жил по своим законам: ухоженные клумбы, бабушки на лавочках да взмахи руками с балконов по утрам. Но квартира на третьем этаже, где поселился Игорь Петренко, казалась островом молчания среди этого шума.
Двадцать лет соседи знали его лишь в лицо: седовласый, сутулый, отвечал кивком на приветствия. Жил один в «хрущёвке» на улице Юбилейной, двери его квартиры под номером 17 не стучали почтальоны, не звонили гости. Лишь шум…
Сперва лёгкое шуршание, будто мыши под половицами. Потом вой — протяжный, будто стоны из старых бабушкиных сказок. А однажды ночью дикий скрежет когтей по двери заставил Маргариту с первого этажа перекреститься: «Чур меня!»
Сердобольная Татьяна Олеговна оставила записку в щель: «Игорь Васильевич, шум мешает. Просим вас о тишине». Без ответа. Михаил из пятой квартиры стучал — дверь приоткрылась на цепочку. Бледное лицо, тени под глазами: «Всё нормально». И щелчок замка.
Шёпот в подъезде рос: «Чокнутый?», «У него сектанты!», «Там зверинец — слышали визги?». Но ноябрь выдался морозным, и вдруг — тишина. На третий день ночью грянул ад: вой, скрежет, будто оборотень рвал изнутри стены. Милицию вызвали.
Дверь выломали. Вонь тления, обои клочьями, мебель перевёрнута. И восемнадцать псов: тощие, с гноящимися глазами. Одни тявкали, другие лежали неподвижно. Посреди хаоса — Игорь на матрасе. Скрещённые руки. Спокойное лицо. Врачи сказали: умер от сердца шесть дней назад.
Квартира оказалась приютом для бродяг. Жёлтые справки ветеринаров, тетрадка с именами: «Буран», «Соня», «Царь». В углу коробка из-под конфет, а в ней — письмо: «Если что — не вините собак. Любви они просить умеют, иного не знали. Игорь».
Соседи молчали, глядя на асфальт. Татьяна Олеговна собрала вещи и корм. Приют из Одинцово забрал всех псов. Рыжий дворняга по кличке Туча три дня не встал у кровати хозяина. Забрала его Татьяна.
Игоря похоронили на Лайковском кладбище. На поминках дети гладили Тучу, а старушки плакали в воротники. Квартиру так и не сдали — то ли царапины на дверях пугают, то ли снимок Игоря со щенками на коленях висит в прихожей.
Теперь по вечерам бывает — ветер выводит мелодию в стене, будто виляют хвосты по паркету. И мы молча смотрим в окна на третий этаж. Тогда Туча скулит у двери Татьяны Олеговны. Обиды выветрились. Осталась стыдливость перед тишиной чужого подвига. Собак разобрали в семьи, а письмо Игоря в рамочке висит в приюте как завещание: не суди, коль не спросил.
Иной храм без куполов — лишь душа да верность безмолвная. А утрата учит: за закрытой дверью стучит чья-то вселенная, где любовь меряют пустыми мисками. Да горстью корма на последний рубль.
Теперь во мраке подъезда скрип половиц кажется глухим лаем Тучи, вглядывающегося в звёзды на промёрзшем небе — словно ждёт, что помашут ему с Млечного пути знакомой морщинистой рукой.
