На седьмой день без дождя в Казани стояла такая духота, будто небо налилось свинцом. Всё застыло в тяжёлом безмолвии: тротуары дымились, лифт скрипел, как старый сундук, а прохожие бормотали что-то себе под нос. Даже комар, бившийся о стекло, зуденел так, будто нёс в себе какую-то страшную весть, недоступную остальным.
Ольга проснулась среди ночи — будто от чьего-то пристального взгляда. Не от звука, не от движения — просто ощущение, что в комнате кто-то есть. Воздух был спёртым, окна наглухо закрыты: по ночам сюда доносились не шелест листьев, а похабные крики да пьяный смех. Всё висело в неподвижности, словно в заброшенном чулане, где давно не ступала нога человека. Внутри горело — не от жары, а от чего-то старого, глубоко запрятанного.
На кухне капал кран. Ольга встала, босиком, осторожно минуя скрипучую половицу. На полу лежала разбитая кружка, а вокруг — лужица, будто кто-то только что пил и забыл убрать. Она жила одна. Никто не приходил. Но вдруг в этом возникли сомнения.
Вернувшись в спальню, она уже не могла закрыть глаз. Подушка казалась каменной, простыня прилипала к телу. Что-то грызло изнутри — не мысль, не голос, а чувство, будто в темноте сидел незримый гость. И его молчание резало слух.
Утром пришло сообщение от матери:
«Хоть бы позвонила. Отцу плохо. Не знаем, что делать. Если бы ты тогда не уехала…»
Это «тогда» кольнуло под рёбра. Прошло два года с тех пор, как Ольга ушла, хлопнув дверью. Не со зла. От безысходности. Отец пил. Мать молчала. А она просто сбежала. Не за счастьем. За тишиной. Тогда казалось — иначе сойдёт с ума. А теперь… была ли она всё ещё той девчонкой, что убежала в ночь?
На работе всё валилось из рук. Кофе пролился на важные бумаги, принтер сжевал договор, клиенты орали в трубку. В висках стучало, будто внутри завелся назойливый шершень. Коллеги сплетничали, начальник смотрел с немым укором. Ольга чувствовала — ещё чуть-чуть, и что-то щёлкнет. Но не снаружи. Внутри.
Вечером у подъезда её остановила тётя Галя, соседка с первого этажа. Та держала в руках старую «Комсомолку» и, увидев Ольгу, тихо сказала:
— Съездила бы к родителям. Отец — как призрак. Мать всё чаёвничает. Ты у них одна…
Ольга замерла. Хотела ответить — но слова застряли. Только кивнула. И в этом кивке не было согласия. Было… что-то ещё живое.
Ночью она не спала. Вспоминала кухонный стол, варенье в блюдце, скрип двери. Почему именно это? Простое, но своё.
Утром собрала вещи. Поезд до Арзамаса шёл четыре часа. Всю дорогу она смотрела в окно. Не думая. Просто смотрела — чтобы не чувствовать.
Отец лежал в той же комнате, где она когда-то делала уроки. Тонкий, как тростинка. Молча вглядывался в её лицо, будто искал ответ. Мать варила борщ, звала его по имени — словно пыталась удержать в этом мире силой слов. А Ольга просто сидела рядом. И впервые за два года тишина в этом доме не давила.
На третий день он попросил воды. Потом — помочь встать. Шёл, цепляясь за стены, но упрямо. Мать шептала:
— Будто ожил… Наверное, чувствует, что ты дома.
Ольга не отвечала. Просто была рядом. Солила огурцы. Вытирала пыль с рам. Рассказывала отцу, как в детстве, о книгах, о работе. Он слушал. Иногда хмыкал. Иногда просто сжимал её ладонь.
На четвёртый день пошёл дождь. Без грома, без ветра. Просто вода. Настоящая. Живая.
Через неделю отец встал сам. Взглянул на неё и выдохнул:
— Прости. За всё.
Он не уточнял, за что. И не надо было. Два слова — и всё внутри перевернулось. Она кивнула. Не сразу. Сперва вгляделась — тот ли это человек. А потом — кивнула. И впервые стало тихо по-настоящему. Без горечи. Без боли.
Ольга осталась ещё на неделю. Носила с рынка свёклу, читала вслух газеты, молча сидела с отцом на лавочке. Потом уехала. Но с тех пор звонила каждое воскресенье. Без повода. Просто — чтобы ниточка не порвалась.
Иногда, перед сном, она слышала, как в соседней квартире ставят чайник. Обычный звук. Но в нём было всё. Жизнь. Тепло. Дом.
…На всякий случай.
