— Ты, Миш, главное — честно поступай. Чтобы потом самому перед собой стыдно не было, — Лидия Семёновна поправила китель мужа, ласково коснулась его щеки и заглянула в его суровые, серые, как гранит, глаза, в которых читалось знакомое ей беспокойство.
Что бы ни шептали за спиной, как бы ни перемывали косточки, она знала своего Михаила до последней морщинки, до самой сокровенной мысли. Рядом — тридцать лет. Прошли через всё: столичную суету, бесконечные переезды, провинциальную глушь с короткими днями и долгими вечерами. Да что говорить — куда только не заносила судьба. Но выстояли. Построили дом — крепкий, пахнущий свежим лесом. Аромат сосны перебивал даже самую тяжёлую тоску.
Детей Бог не дал. Внуков — и подавно. Зато друг друга не обделил. Не на час, а на всю жизнь, в радости и в печали, на службе и в быту. А пересуды… Люди — как ветер: подуют, пошумят да разойдутся. Переживут. А не переживут — ну и ладно. Главное — совесть чиста.
Вот только псы… эти самые псы…
Уже месяц весь отдел только о них и говорил. О тех семи служебных собаках, которых по приказу нужно было «утилизировать». Попросту — усыпить. Старые, отслужившие своё. Кому они теперь? Кормить — нечем, держать — негде, а приюты уже давно переполнены. Кто осмелится ослушаться приказа? Никто. И полковник Громов — не ослушался.
Он зачитал приказ, спросил — не хочет ли кто забрать собак себе. Тишина. Лишь ветер свистел в щелях окон. Тогда он кивнул и распорядился вызвать ветеринаров.
Вот и всё. Холодно. По-солдатски. Как всегда.
Громов… Сухарь. Прозвище «Гроза» прилипло к нему моментально, как только он прибыл сюда из Москвы. Прямая спина, стальной голос, взгляд — будто сканер. Видит всех насквозь. Пощады — ноль. Только устав, только долг. Неудивительно, что за год половину старого состава раскатал, набрал новых. Да, крепкие ребята. Да, честные. Но кто поверит, что человек может быть без слабостей? Без капли человечности?
Так и судачили бабы: «Правильно, что детей у него нет! Разве может такой быть отцом? Он бы их своей строгостью довёл до слёз. Не заслужил он детей. Недостоин!»
А в это время Михаил Иванович стоял во дворе и смотрел, как в кузов белого фургона грузят последнюю клетку. В ней сидел пёс — белый, как первый снег. Барбос.
Тёмные глаза — словно пуговки — смотрели на полковника с немым вопросом. Бедный пёс ждал — объясни. Объясни, почему нельзя остаться. Почему нельзя жить. А Громов молчал.
— Поехали, Ваня, — глухо бросил он шофёру и сел в машину. Фургон дёрнулся и медленно выехал за ворота, под пристальные взгляды сослуживцев. Кто-то зло прошептал: «Так ему! Грозе — гроза в ответ. Пусть теперь с этим живёт».
Фургон проехал мимо ветлечебницы.
Когда свернули с трассы, шофёр молчал. Только руки у него дрожали. А когда машина остановилась у ворот дома полковника, он не выдержал:
— Михаил Иваныч?.. Это… как?
— Приказ я выполнил. Списаны с баланса. А куда списаны — не твоя забота.
Полковник вышел. У ворот стояла Лидия. Без слов. С платком в руке, с тревогой в глазах. Он кивнул и сказал:
— Разгружай. Здесь им жить.
— По чести, Миш?
— По чести, Лида.
Собаки одна за другой выходили из фургона. Осторожно ступали по двору, принюхивались, осваивались. Михаил крепче обнял жену. А сам думал: «Не внуки, конечно. Но тоже озорники. Вольеры поставим. Тёплые будки сколотим. Доски от стройки ещё есть…»
Его размышления прервал шофёр.
— Что теперь говорить людям?
— А что? Пусть треплются. У людей — язык, у собак — хвост. Всем не угодишь. Я сегодня нужнее здесь. Лида одна с таким хозяйством не справится.
Шофёр уехал. Но вечером вернулся. Не по приказу. По совести. По душе.
И не один. Привёл жену и сыновей. Позвал Степана из бухгалтерии, Игоря из техотдела, Надю с девочками-двойняшками. И пироги принесли, и воду, и доски. И построили вольеры. Потому что нельзя так — по приказу — с живой душой. Потому что Гроза — не гроза. Он просто… по совести.
И если кто-то после этого снова осмелится сказать, что полковник не заслужил детей — пусть попробует. Они ему языки сами прикусят. Потому что у Громова дети есть. Не по крови. По правде. По доброте. По сердцу.
А это — главное.
