В душной квартирке на краю Ижевска, где воздух пропитался ароматом свежего щавелевого супа и пожелтевших страниц библиотечных книг, сидела Надежда и смахивала слёзы широкой ладонью. Её подруга Людмила разводилась с мужем Дмитрием, и для Надежды, никогда не знавшей своей семьи, они были единственными близкими. Этот разрыв резал её душу, будто осколок разбитого самовара, в котором когда-то отражались их общие смешанные улыбки.
Причины развода оставались тайной. «Не твоё дело», — сухо отвечали они, и Надежда, морщась, отступала. Но в голове её клубились мысли — чья вина? Разве бывает дым без огня? Она винила себя за подозрения — ведь Люда с Димой были ей как родные. Может, их оклеветали? Или они сами друг другу изменили? Надежда готова была разорваться на части, чтобы их помирить, но как, если оба молчат? Петля недосказанности сжимала сердце всё туже.
Теперь их дача в деревне Малиновке стояла пустая. Раньше они втроём сажали морковь, смеялись до коликов, а Людка, загоревшая до черноты, кричала: «Надь, дай мне твой старый подсолнуховый зонт!» Он был ей как сестра. Ещё в детстве, когда Надежда жила в большом доме с отцом-физиком Владимиром Степановичем и матерью-пианисткой Анной Павловной, Люда сбегала к ним из своей коммуналки, где впятером ютились в двух комнатах. У Надежды было всё: рояль матери, кабинет отца с глобусами, дача с резными ставнями. Для Люды это был сказочный мир — мир, в который она втихаря мечтала войти.
В доме пахло воском и старыми нотами. Картины Анны Павловны висели в каждой комнате, а Дмитрий, приезжая, копался во флигеле, чинил отцовские приборы, иногда заводил «Победу», оставшуюся от деда. Её кожаные сиденья хранили следы трубок Владимира Степановича. Он бы обрадовался, глядя, как его вещи живут в руках Димы — чужого, но такого умелого. Теперь флигель заперт, а «Победа» ржавеет под брезентом.
Надежда знала — она некрасива, неуклюжа, семья не для неё. Родители пытались выдать её за сына коллеги, но та стыдливо отнекивалась. После развода Люда исчезла — телефон молчал, письма не приходили. Надежда, как тень, бродила по опустевшей даче, пока однажды не раздался звонок: «Наденька, можно зайти? Поговорить надо».
Он пришёл в хмурый полдень. Надежда, по привычке, сварила рассольник с почками и испекла пирог с капустой — их любимое. Дмитрий поднялся по скрипучим ступеням дачи, которая когда-то казалась дворцом, а теперь походила на старую няньку. Он молчал, разглядывая облупившиеся обои, потом начал говорить.
Они прожили с Людмилой пятнадцать лет. Когда поженились, она казалась ему хрупкой, обиженной миром. Рассказывала, как в детстве её заставляли стирать пелёнки младших, как она выросла чужой в своей семье. Дмитрий носил её на руках, дарил платки и духи. Когда Люда забеременела, он ликовал, но она, ссылаясь на боли, не радовалась. В больнице она опустила глаза: «Выкидыш». Врачи сказали — плод нежизнеспособен. Дмитрий утешал её, а она шептала: «Потом, потом родим». Но «потом» не случилось.
Со временем он заметил, как Людка язвит над Надеждой. Звала её «рохлей», высмеивала дачу, «Победу», ноты и картины, которыми Надька гордилась. Сначала Дмитрий поддакивал — Надежда и правда была странной, будто из прошлого века. Но когда Людмила выдавила: «Ты и сама виновата, что тебя замуж никто не взял, дурочка!» — его будто ножом полоснуло. Он вступился, и Люду прорвало: «Ты такой же лузер, как она! Я думала, ты пробьёшься, а ты уволился из-за принципов! Надоело быть нищей!»
Дмитрий слушал, и будто лёд нарастал у него внутри. Это была не та Люда, которую он знал. Но Надежде он ничего не сказал — зачем ей знать, что подруга всю жизнь её ненавидела?
Пока Надежда ставила на стол чугунок, Дмитрий рубил дрова — осень выдалась холодной. Они ели, говорили о пустяках, но в воздухе висело что-то новое. Людмила вскоре вышла замуж за бывшего шефа и пропала. А Дмитрий стал приходить чаще. Приносил то банку мёда, то ветку рябины. Они гуляли у пруда, говорили обо всём, и Надежда чувствовала, будто лёд в груди тает.
Это было странно, почти грешно. Дмитрий — бывший муж подруги. Но он стал ей роднее всех. Надежда, сама не веря, влюбилась. Её грыз стыд — будто украла чужое. Да и кто её, неуклюжую, полюбит?
Они расписались зимой, в пургу. Приехали на дачу, растопили печь и, краснея, говорили о чувствах. Через год родилась Верочка — в честь Анны Павловны. Иногда Надежде казалось, что это морок. Она, в тридцать девять, была любима. Дом наполнился криком ребёнка и стуком топора — Дмитрий чинил то крыльцо, то сарай, будто собирал, по брёвнышку, её разбитое одиночеством сердце. Надежда расцветала, но порой всё ещё боялась очнуться в пустой комнате.
