-Любочка, ванную уже прибрала? — донеслось из кухни.
Девочка, маленькая, тоненькая, с волосами спутанными в колтунах, вышла, опустив голову, пальчики сморщились от долгой воды. Ей всего девять. Девять. Но уже знала, что такое хлорка, как метлой прогнать пыль по всей квартире и как уклониться от материнской руки за «недобросовестность».

Впервые я увидела её в доме того, с кем тогда была. Она сторонилась меня, не поднимала глаз, скользила мимо будто я — призрачный силуэт на стене.
— Это чья ребёнок? — спросила я его.
— Мо
— Моя дочь, — ответил он, избегая взгляда, — гостит пару недель… только её мать — баба с шипами, держись подальше.

Не послушавшись, я однажды присела рядом, когда она мыла посуду, и спросила: «Расчесать тебя?», а она замерла, словно я предложила полететь вместе на Марс. «Больно не будет?» — прошептала она, и после моих заверений села на краешек стула, будто тот был из льдинок. Я распутывала колтуны — медленно, осторожно, и прядь за прядью они превращались в шёлковые нити лунного света, а когда она увидела в зеркале сверкающий водопад волос, коснулась их пальцами так бережно, будто гладила хрустальную бабочку.

После этого она начала ходить за мной тенью, задавала вопросы, будто случайные звёзды падали ей в ладони, и смеялась так звонко, что воздух вибрировал, как струны балалайки. А я, знавшая от врачей, что никогда не услышу слова «мама», чувствовала, как её взгляд плел из этой невозможности золотую нить.

Когда её мать уподобилась метели с ножом, я, зная законы как узор на ладони, пробилась сквозь суды и бумажные бураны, оставив отца-призрака за спиной вместе с его безразличием, и забрала её навсегда.

Сегодня ей четырнадцать, каждое утро её объятия крепче берёзовой коры, и слово «мама» звенит, как колокольчик в морозном воздухе. А недавно она прижалась щекой к моему плечу: «Помнишь, как ты впервые расчесала мне волосы?» — и я кивнула, потому что в тот день острые зубья расчёски распутывали не колтуны, а узлы на сердце моём.