«Не позволю, чтобы мать моя в богадельне сгинула!» — с пафосом заявила тётя Матрёна, забрав к себе нашу больную бабушку Аграфену. А спустя три месяца мы узнали, что она отвезла её в приют для стариков под Нижним Новгородом.

Тот день врезался мне в память навеки. Тётя Матрёна, родная сестра моей матери, устроила целое представление, полное громких клятв и горьких упрёков. Казалось, её голос разносился по всей нашей деревеньке под Кострому — так яростно она кричала, будто стремилась, чтобы каждый сосед узнал, какая она «святая», а мы — «чёрствые негодяи».

— Да я скорее сама ноги протяну, чем мать родную в дом престарелых отправлю! У меня, в отличие от вас, душа на месте! — швыряла она в лицо матери слова, от которых до сих пор кровь стынет.

Её речи звучали будто цитаты из проповеди, но за ними пряталась лишь злоба. Она изображала из себя мученицу, а нас выставляла чуть ли не извергами. А дело-то было не в «душе», а в том, что бабушке требовалась помощь, которую мы уже не могли обеспечить.

Всё началось после того, как у бабушки случился удар. Здоровье её рухнуло в одночасье: память подводила, в собственной избе она плутала, плакала без причины, а поведение её становилось всё страннее. Порой она забывала выключить печь, и мы возвращались домой, застав хату полную дыма, а сама она сидела в углу, что-то бормоча, будто не понимая, что могла сгореть заживо.

Врачи разводили руками: болезнь прогрессировала. Лекарства лишь чуть замедляли этот кошмар, но чуда не обещали. Мы поняли — она уже не может жить одна, а нам не быть рядом день и ночь. Работа, дети, хозяйство — всё тянуло нас в разные стороны, и сердце ныло от бессилия.

После долгих слёз решили подыскать приют, где за бабушкой будут ухаживать знающие люди. Мы не хотели её бросать — лишь найти лучшее, что могли ей дать. Но когда об этом прознала тётя Матрёна, живущая в Суздале, она ворвалась к нам, словно ураган.

— Как вам не стыдно родную кровь в чужие руки отдавать?! У неё дети есть, а вы её, как старый ухват, на свалку сплавить хотите! — гремела она, сверкая глазами.

Слова её резали, как серп. А потом, не дослушав, она схватила бабушку и увезла к себе, хлопнув дверью так, что стёкла задрожали. Мы стояли, оглушённые, не в силах понять, что творится.

Прошло три месяца. Три мучительных месяца тревоги. И вдруг до нас дошла весть, перевернувшая всё с ног на голову: тётя Матрена свезла бабушку в тот самый приют, который так яростно осуждала. Та самая, что клялась совестью и кричала о милосердии, не выдержала. Оказалось, ухаживать за больной старухой — не благие речи, а тяжкий труд.

Ирония судьбы жгла, как раскалённые угли. Хотелось позвонить ей и крикнуть: «Ну что, тётя, где твоя волжская совесть? Где клятвы?» Но она не брала трубку. Видно, поняла, что сама себя осадила, да вот только признать это не хватало духу. А бабушка так и осталась среди чужих стен, вдали от всех нас.