Я презирала мать за её поступок, но сама стала её зеркалом

Я ненавидела мать за её поступки, но в итоге сама стала её копией.

Меня зовут Анна Соколова, и живу я в тихом городке Суздаль, где старые церкви будто перешептываются с берёзами над речкой Каменкой. В детстве я верила, что нет ничего светлее детства. Подруги мои мечтали поскорее вырасти — наряжались в мамины платки и примеряли туфли на каблуках, а я цеплялась за кукол, деревянные кубики и цветные карандаши. Рисовала нашу семью: себя посередине, отца, держащего меня за одну руку, мать — за другую, а чуть поодаль — бабушку с дедушкой, улыбающихся, будто их жизнь — сплошная радость. Кто бы мог подумать, что от этой картины не останется и тени, что я сама повторю то, что так ненавидела?

Отец, Владимир, был бухгалтером — целыми днями склонившись над бумагами, казался мне человеком из другого времени. Но когда отрывался от цифр, его глаза, прищуренные за очками, смотрели на мать, Галину, с такой нежностью, что мне было завидно. Он терпел все её странности: пёстрые платья, будто для цыганского хора, стопки книг про эзотерику, подруг с растрёпанными кудрями и вечными разговорами о судьбе. Потом смирился с её вечными «рабочими» отлучками, с тем, что ужин — это опять какая-нибудь «особенная» еда, вроде салата с авокадо, потому что мать «не успела» приготовить. Он молча ел её полуфабрикаты, как глотал её прихоти: раздельные комнаты, священный утренний кофе, который она считала залогом семейного счастья.

Каждое утро отец смотрел на часы, зная, что опоздает, но ждал, пока мать, сонная, заварит свой «пробуждающий» ромашковый чай, намажет хлеб сливочным маслом и положит сверху кусочек колбасы. Так повторялось изо дня в день: отец опаздывал, но терпел, лишь бы она хоть раз улыбнулась. А мать тем временем увлеклась сперва медитацией, потом восточными танцами, а после и вовсе влюбилась в своего тренера, Игоря. Однажды вечером она заявила нам с отцом: «Я люблю другого. Моя душа жаждет свободы. Вы мне дороги, но я задыхаюсь в этой рутине». Я, маленькая и запутавшаяся, думала: разве моей любви мало? Разве этого недостаточно?

Отец не кричал, не плакал. Он замкнулся в себе, в своих отчётах, будто там можно было спрятаться от правды. Их жизни и так текли параллельно, потому внешне почти ничего не изменилось. Но я сломалась: в школе стала злой, едкой, готовая разорвать любого, кто посмеет мне перечить. Дедушка, Пётр, взял меня под своё крыло — водил в лес, проверял уроки, вытирал слёзы и говорил, что семья — это когда вместе. Когда мать подала на развод и ушла, бабушка не перенесла горя и умерла. Дедушка начал терять зрение — от печали, от вида нашего расколотого дома, но всё так же называл отца «сынок» с теплотой в голосе.

Я думала, что ещё могу что-то исправить, но не знала как. И однажды, вспомнив дедушкины слова, я нашла в маминой сумке номер её любовника и позвонила его жене. «Вы знаете, что ваш муж встречается с моей матерью?» — прошептала я дрожащим голосом. В тот день я разбила маме сердце. Её возлюбленный вернулся к семье, а она осталась одна — навсегда. Простила ли она меня? Не знаю. Увидела ли мою месть, когда я вышла замуж за Сергея? Оправдала ли, когда родила дочку Настю? Вряд ли.

Но время шло, и я, сама не замечая, начала превращаться в неё. Я увлекла Сергея и Настю лыжами — моей новой прихотью. Потом записалась на танцы, чтобы убежать от скуки домашних дел. Зеркальный зал стал моим убежищем, где я топтала злость — на мир, на работу, на мужа, который казался мне всё более серым, обычным. Я не признавала этого, но тень матери росла во мне. Всё стало ясно, когда я влюбилась в тренера, Анатолия. Сергей и Настя перестали быть мне «достаточными» — мне хотелось свободы, огня, как когда-то ей.

Я оставляла Настю у дедушки и мчалась на встречи, сердце колотилось от предвкушения. Настя спрашивала: «Мама, ты куда?» А слепой дедушка лишь крепче сжимал её руку, гладил по голове. Чувства пылали всё сильнее, пока однажды я не прождала Анатолия три часа зря. На следующий день в зале он сказал: «У меня одна женщина — жена». Эти слова пронзили меня, как нож. В слезах я прибежала к дедушке, единственному, кто мог понять. Уткнувшись в его плечо, я рыдала, пытаясь объяснить, как будто кто-то украл мою жизнь. И вдруг увидела слёзы в его невидящих глазах. Всё стало ясно: он позвонил жене Анатолия, как когда-то я — жене материного любовника. «Ради Насти», — прошептал он.

Прошли месяцы, но боль в груди не утихает. С этим разорванным сердцем я помирилась с матерью, поняв, как тяжело быть и дочерью, и женой, и матерью сразу. Одна из этих ролей всегда страдает. Сергей не стал мне ближе, но отец вырос в моих глазах — его безграничная любовь, его умение прощать потрясли меня. Это я, а не он, сломала ей крылья. А дедушка, мой спаситель, теперь оборвал и мой полёт — ради Насти, ради меня. Он показал, что счастье не в тайных страстях, а в открытой, честной семье. И я верю его слепым, но мудрым глазам, через которые когда-то смотрела на мир.