С того момента, как я впервые прижала к груди свою крошечную Аленушку, мир наполнился теплом и светом. Её розовые пальчики, пухлые щёчки, тёмные глазки-вишенки — всё в ней было безупречно. Даже после тяжёлых родов я чувствовала себя счастливой. Мы с мужем Димой так мечтали об этом ребёнке. Он бережно держал её на руках, и я видела, как на его ресницах дрожат слёзы.
— Она прекрасна, Юленька… — прошептал он.
Мы с любовью готовили комнату для дочки: поклеили нежные голубые обои, собрали кроватку из светлого дерева, разложили плюшевых зайцев и мишек. Каждая вещь была пропитана ожиданием чуда. Но ещё в роддоме это чудо столкнулось с ледяным дыханием реальности, когда в палату без стука ворвалась свекровь — Нина Степановна.
— Где мой внук?! — рявкнула она, словно требовала предъявить улику, а не новорождённого.
Я машинально протянула ей Аленушку. Она всмотрелась в личико ребёнка, потом — в Димино лицо, потом — в моё. В её взгляде поселилось что-то чужое, жесткое.
Дима на минуту вышел — позвонили с работы. И тут маска вежливости упала.
— Это не ребёнок моего сына, — прошипела она. — Не морочь мне голову.
— Что вы такое говорите?! — я сжала Аленушку крепче. — Это наша дочь!
— Врёшь, — холодно бросила Нина Степановна. — Я глазам своим верю.
Она ушла, оставив меня в оцепенении. А дело было в том, что мы с Димой — оба светлокожие, а Аленушка родилась смуглой. Но в роду у Диминого деда были кавказские корни. Об этом не говорили — будто стыдились. А мы, наоборот, видели в этом красоту. Но для свекрови это стало ножом в сердце.
Через две недели мы наконец вернулись домой. Я мечтала уложить дочку в её кроватку, но когда открыла дверь в детскую… сердце упало в пятки.
Стены, которые мы красили с таким трепетом, были заляпаны чёрной краской. Обои висели клочьями. Кроватка — разломана. Игрушки исчезли. Всё, что мы создавали с любовью, было уничтожено. Будто кто-то вычеркнул нашу дочь из этого дома.
И тут из коридора вышла Нина Степановна. Без тени сожаления.
— Я привела всё в порядок. Такой комнате здесь не место.
— Какой… порядок?! — голос сорвался на крик. — Вы уничтожили всё!
— Это не моя внучка, — бросила она, словно плюнула. — Ты и мой сын — русские, а она — черномазая. Я не признаю её. Не позволю тебе дурить ему голову.
Я задыхалась от ярости. Прижимала Аленушку так сильно, будто боялась, что её вырвут.
— Нина Степановна, мы с Димой всё проверили. У его деда были кавказские корни. Она — наша кровь!
— Не позорься! — она закричала. — Ты просто подсунула ему чужого ребёнка!
Я достала телефон. Руки дрожали, но голос был твёрд:
— Дима, срочно приезжай. Твоя мать разгромила комнату Аленушки. Она не верит, что это твоя дочь.
Он примчался через полчаса. Взглянул на разгром, на мать — и лицо стало каменным.
— Что ты натворила?
— Я защитила тебя! — взвизгнула Нина Степановна. — Она тебя обманывает!
Но Дима не стал слушать. Хлопнул кулаком по столу:
— Аленушка — моя дочь. Если не можешь принять это — уходи. Сейчас же.
Она пыталась спорить, но он был неумолим. Выставил её за дверь. Потом обнял меня, и тут я наконец разревелась.
— Прости, Юля… — он гладил мои волосы. — Я не знал, что она так низко падёт.
— У меня есть запись, — прошептала я. — Всё, что она сказала. Люди должны знать.
Мы выложили видео и фото уничтоженной комнаты. Отклик был мгновенным. Друзья, родные, даже незнакомцы — все поддержали нас. Репутация Нины Степановны рухнула.
Через месяц мы заново отремонтировали комнату. Клеили обои вместе, смеялись, выбирали новую кроватку — ещё краше прежней. Аленушкина комната снова сияла. А мы стали крепче.
Нина Степановна же осталась одна. Без семьи. Без уважения. Без права на прощение. И, кажется, впервые поняла: ненависть сжирает прежде всего того, кто её носит в сердце.
