Я вернулась домой из роддома и увидела детскую — она была уничтожена. Стены залиты черной краской, кроватка разломана. Всё это сделала моя свекровь…
С того мгновения, как я впервые прижала к груди маленькую Арину, мир наполнился светом. Её крохотные пальчики, пухлые щёчки, смешной носик-пуговка — всё в ней было чудом. Даже после сложных родов я чувствовала себя счастливой. Мы с мужем Данилой ждали её так долго. Он держал её на руках, а в глазах у него блестели слёзы.
— Она прекрасна, Лиза… — прошептал он.
Мы готовили комнату для дочки ещё до её рождения: светлые обои с цветами, белая резная кроватка, полки с плюшевыми зайцами и ночником в виде месяца. Всё дышало теплом и радостью. Но радость разбилась в тот же день, когда в палату без стука ворвалась свекровь — Галина Петровна.
— Где мой внук?! — рявкнула она, будто требовала долг, а не просила показать новорождённую.
Я автоматически протянула ей Арину. Та взглянула на ребёнка, потом на Данилу, потом снова на меня. Лицо её окаменело.
Данила вышел — позвонили с работы. И тогда её голос стал ледяным, словно змеиный шёпот:
— Это не кровь моего сына. Не ври мне.
— Что вы несёте?! — прошептала я, сжимая Арину. — Это наша дочь!
— Не наглая ли ты, — прошипела она. — Я глазам своим верю. Это ещё не конец.
Она ушла, оставив меня в оцепенении. Мы с Данилой — оба светлые, а Арина родилась смуглой. Но мы знали: у его прадеда были цыганские корни. В семье об этом молчали, будто это было позором. Для нас же это было лишь частью её красоты. Но для Галины Петровны — предательством.
Через две недели мы наконец привезли Арину домой. Я мечтала уложить её в ту самую кроватку… но когда зашла в комнату — сердце упало.
Стены, которые мы красили вместе, стали чёрными. Занавески сорваны, кроватка переломана пополам. Игрушек нет. Будто кто-то вырезал ножом всё, что мы создавали.
Из коридора вышла Галина Петровна. Без тени раскаяния.
— Я навела порядок. Эта комната была ошибкой.
— Ошибкой?! — у меня перехватило горло. — Это комната моей дочери! Вы с ума сошли?!
— Это не моя внучка, — бросила она. — Не позорься. Ты и мой сын — белые, а она — цыганочка. Я не приму этот обман. Не позволю тебе дурить ему голову!
Я дрожала, прижимая Арину так крепко, будто кто-то мог её отнять.
— Галина Петровна, мы с Данилой всё знаем! У его предков были цыганские корни. Она — его дочь! Наша кровь!
— Не позорь меня! — закричала она. — Ты подсунула ему чужого ребёнка!
Я достала телефон. Руки тряслись, но голос был твёрд:
— Данила, срочно приезжай. Твоя мать уничтожила комнату Арины. Она отрицает, что это твоя дочь.
Он примчался через полчаса. Взглянул на чёрные стены, на сломанную кроватку, на мать — и лицо его стало каменным.
— Что ты натворила?
— Я тебя спасла! — завизжала она. — Это же не твой ребёнок!
Но Данила не дал ей договорить. Хлопнул ладонью по столу, и от его голоса задрожали стены:
— Арина — моя дочь. Если не можешь это принять — убирайся. Сейчас же.
Она попыталась спорить, но он был неумолим. Вытолкал её за дверь. Потом обнял меня, и я разрыдалась.
— Прости… — прошептал он. — Я не думал, что она способна на такое.
— У меня есть запись, — сказала я. — Все услышат правду.
Мы выложили видео и фото разрушенной комнаты. Отклик был как гроза — волна поддержки от друзей, родни, даже незнакомых людей. Галину Петровну заклеймили.
Через месяц мы заново сделали комнату — ещё красивее, чем было. Всё в ней снова стало светлым и тёплым. Мы стали крепче. Нас не сломать.
А Галина Петровна? Осталась одна. Без уважения. Без семьи. Возможно, впервые поняла: ненависть сжигает не других, а тебя саму.