— Ой, как больно… — прошептала Лиза, едва шевеля пересохшими губами.
Попытка перевернуться провалилась — тело не слушалось, будто по нему проехались на «Кировце» туда-сюда. Левая рука висела, как плеть, и ныла так, будто её грызли медведи. Сознание, затуманенное дымом и ужасом, отказывалось складывать картинку целиком. Только обрывки: огонь, удары, небо чёрное, как смоль… и голос. Где же он, Ваня?..
Крик застрял в комке в горле. Тело ломило, будто её пропустили через мясорубку. А потом в нос ударил запах гари — едкий, противный, как после сгоревшей избы. Лиза попыталась отползти от жара, от языков пламени, лижущих ноги. Это был не сон — самый настоящий ад, из тех, про которые бабушка в деревне рассказывала.
И тут она отключилась.
Во сне вернулось то, что, казалось, потеряно навсегда. Они сидели за столом. Хрустальные рюмки, шипучее «Советское», Ваня ухмыляется, открывая бутылку.
— Ну что, Лизка, теперь ты официально ненормальная, — хохотал он. — Единственная девчонка, пролезшая в лётчики! Не пойму, как ты медкомиссию провела!
— Я не только глазами стрелять умею, — подмигнула Лиза.
— Бандитка, а не пилот, — качнул головой Ваня. — Зато небо любишь. Как и я. Авиация — это вам не в «Тетрис» играть. Серьёзно. Спасибо, что я тебя на тренажёрах гонял — справилась.
— Успокойся, командир. Давай пить, пока пузыри не сдулись, — улыбнулась она, пригубив шампанское.
Ваня начал рассказывать про небо, про то, как в детстве впервые залез в кабину самолёта. Как мечтал. Как представлял облака в виде белых медведей, которые вяжут из них варежки. Лиза тогда подумала: «Ну и фантазёр…».
Но ведь и она мечтала. Вместе с ним. Вместе поступили. Вместе отучились. Вместе — в небе. И, увы, вместе — на этой проклятой войне.
Очнувшись, Лиза услышала хруст под боком. Их МИ-8. Обугленный, разорванный, как консервная банка. Теперь это просто куча металлолома. И рядом, среди обломков, он. Ваня. Вцепился в штурвал так, будто даже смерть не смогла вырвать его из кабины. Он сражался до конца.
Лиза пошатнулась, кровь гудела в висках. Не в силах подойти, она смотрела, как по его телу ползают муравьи, как кровь на форме манит мух.
Подойти ближе — значит признать. Осознать, что его больше нет. Но как? Как, если его смех всё ещё звучит в ушах? Если на губах — его поцелуй, последний, перед вылетом?..
Война ворвалась в их жизнь неожиданно. Они просто готовились к тренировочному полёту. Прозвище «Голубки» на аэродроме прилипло намертво. Пять лет — один экипаж. Один ритм. Один путь.
— Готова, штурман? — подмигнул Ваня, застёгивая куртку. — Памперсы взяла?
— Только твою задницу прикрыть собиралась, — фыркнула Лиза.
— А помнишь, как всё началось? Ты, яблоки, косички… воришка из сада Петровых.
— А ты — лох, который помог через забор перелезть, — засмеялась она.
Это был их последний разговор.
А теперь — тишина. Лиза перетянула руку ремнём — боль рванула, как током. Собрала, что могла, взяла с шеи Ванин жетон. Он погиб. Но она жива. А значит, надо идти. Надо выбраться. Ради него. Ради памяти. Ради той новой жизни, что уже теплилась внутри…
Шорох.
Голоса.
Они идут.
Лиза замерла в траве. Боль — ерунда. Главное — не выдать себя. Не дышать. Не шевелиться. Если найдут — конец. Она ползла. Медленно. Царапая колени, сжимая зубы до хруста. Ползла, пока не отрубилась.
Очнулась ночью. Звёзды. Чёрное небо. Никого.
Утро. Ржаное поле. Жажда сводит с ума. Фляга пуста. Рука — сломана. Но сердце стучит.
— Господи, если ты есть… — прошептала она, — не дай мне сдохнуть. Ради него. Ради нас.
Очнулась Лиза уже в больничной палате. Белый потолок. Капельница. Жетон Вани — в кулаке.
— Мой сын полюбит небо, — сказала она, поглаживая живот.
— С чего ты взяла, что мальчик? — спросила мать.
— Просто знаю. Тогда, в лесу, среди огня и дыма, я просила Бога дать мне шанс. Мне. Ему. И он услышал. Это мой второй шанс. Ради него.
Война забрала всё, но не сломала. Жизнь продолжалась. И там, где погибла мечта, родилась новая. Крепкая, как его объятия. Чистая, как его улыбка. И светлая, как небо, за которое он отдал жизнь.
