**Дневник. Запись от 12 октября.**
Сегодня выдался хмурый день, будто сама природа знала, какое горе случилось в нашей деревне Подгорное. Я сидела у окна в медпункте, сердце сжималось, точно в тисках. Деревня замерла ни лая собак, ни ребячьего смеха, даже петух соседа Ивана молчал. Все смотрели на дом Агафьи Тихоновны, нашей бабушки Аги. У калитки стояла чужая машина блестящая, как нож, вонзенный в сердце деревни.
Приехал её сын, Владимир, забирать мать. В дом престарелых.
Он появился за три дня до этого, в дорогом костюме, пахнущем городским одеколоном, а не родной землёй. Зашёл ко мне, будто за советом, а на деле за оправданием.
Лидия Петровна, вы же понимаете, говорил он, глядя мимо меня, маме нужен уход. Профессиональный. А я что? Работа, командировки. Давление, ноги Там ей лучше. Врачи, забота
Я молчала, смотрела на его руки чистые, ухоженные. Этими руками он в детстве цеплялся за подол Агафьи, когда та вытаскивала его из реки, синего от холода. Этими же руками тянулся к пирогам, которые она пекла, не жалея последней муки. А теперь ими подписывал ей приговор.
Володя, говорю тихо, голос дрожит, дом престарелых не дом. Там стены чужие.
Зато специалисты! почти крикнул он, будто убеждал себя. А здесь что? Вы одна на всю деревню. А если ночью станет плохо?
А я про себя думала: *«Здесь, Володя, стены родные, которые лечат. Здесь скрипит калитка, как сорок лет назад. Здесь яблоня под окном, которую сажал твой отец. Разве это не лекарство?»* Но вслух не сказала. Что толку, если человек уже решил?
Он уехал, а я пошла к Аге.
Она сидела на лавке у крыльца, прямая, как струна, только руки дрожали мелкой дрожью. Не плакала. Глаза сухие, смотрели вдаль, на реку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, но получилось, будто глотнула уксуса.
Вот, Петровна, прошептала, голос тихий, как шелест листьев. Приехал сынок Забирает.
Я села рядом, взяла её руку холодную, шершавую. Сколько же эти руки переделали за жизнь И грядки пололи, и бельё в проруби стирали, и Володю своего качали.
Может, поговорить с ним ещё? шепнула я.
Она покачала головой.
Не надо. Решил. Ему так легче. Он не со зла, Петровна. От своей городской любви так делает. Думает, добра желает.
От этих слов у меня сердце ушло в пятки. Не кричала, не рвала на себе волосы приняла, как всю жизнь принимала и засуху, и дожди, и смерть мужа, а теперь вот это.
Перед отъездом я зашла к ней ещё раз. Она собрала узелок фотографию мужа в рамке, шерстяной платок, что я ей дарила, да маленькую иконку. Вся жизнь в одном ситцевом узле.
Дом был прибран, полы вымыты. Пахло чабрецом и холодной золой. Она сидела за столом, где стояли две чашки и блюдце с остатками варенья.
Присаживайся, кивнула она. Чаю попьём. В последний раз.
Мы молчали. На стене тикали старые часы раз, два Отмеряли последние минуты её жизни в этом доме. В этом молчании было больше крика, чем в любой истерике.
Потом она встала, достала из комода свёрток в белой ткани.
Возьми, Петровна. Скатерть. Мать моя вышивала. Пусть у тебя будет. На память.
Я развернула по белому полотну синие васильки, алые маки. Кайма такая, что глаз не оторвать. Комок подкатил к горлу.
Агафья, зачем?.. Пусть здесь тебя ждёт. Мы дождёмся.
Она посмотрела на меня выцветшими глазами, в которых стояла такая тоска, что я поняла она не верит.
Настал тот день. Владимир суетился, укладывал её узелок в багажник. Агафья вышла в лучшем платье, в том самом платке. Соседки вышли за калитки, утирали слёзы фартуками.
Она окинула взглядом деревню каждую избу, каждое деревце. Потом посмотрела на меня. И в её глазах был немой вопрос: *«За что?»* И просьба: *«Не забывайте»*.
Села в машину. Гордо. Не оглянулась. Только когда авто тронулось, в заднем стекле я увидела её лицо и по щеке ползла одна скупая слеза.
Прошла осень, зима пролетела метелями. Дом Агафьи стоял с заколоченными окнами, сугробы намело до крыльца. Деревня будто осиротела.
Владимир звонил пару раз. Говорил, что мама «привыкает». Но в его голосе слышалась тоска будто не он маму, а себя самого запер в той казённой палате.
А весной случилось чудо.
В тот день, когда солнце ласкало лицо, а ручьи звенели, у околицы появилась знакомая машина. Из неё вышел Владимир похудевший, поседевший. Открыл дверь, и
Вышла она. Наша Агафья.
Не смог я, прошептал Владимир, глаза полные вины и радости. Угасала там. Как свечка. Смотрела в окно, будто не узнавала меня. Понял, дурак, что не стены лечат, не уколы по расписанию. Родная земля лечит.
Он снял доски с окон, открыл замок. Дом вздохнул.
Агафья вошла на крыльцо, закрыла глаза, вдохнула запах родных стен и улыбнулась. По-настоящему.
К вечеру вся деревня была у неё кто с хлебом, кто с молоком. Сидели, говорили о простом. А она была среди нас маленькая, но глаза светились.
Поздно вечером я смотрела на её окошко. В нём горел свет тёплый, живой. Будто сердце деревни снова забилось.
**Вывод:** Что важнее для стариков стерильная палата или скрип родной калитки? Ответ знает каждый, кто хоть раз видел, как человек возвращается домой.
