Анна Ивановна шла по улочкам тихого городка под Воронежем, направляясь за внучкой в школу. Лицо её сияло, а каблуки звонко выбивали дробь по брусчатке, будто снова молодость вернулась — та самая, когда жизнь казалась бесшабашной плясовой. Сегодня был особенный день: наконец-то она купила собственную квартиру. Светлую, уютную «однушку» в новостройке, о которой грезила все эти годы. Два года копила — от пенсии отрывала по рублю, доплатила дочь, Лена, но Анна Ивановна твёрдо решила: долг вернёт. В конце концов, ей, семидесятилетней вдове, хватало и половины пенсии, а молодые — Лена с мужем — пусть растратятся на жизнь, у них-то всё ещё впереди.

В школьном холле её ждала внучка — восьмилетняя Светка с бантиками, весёлая, как солнечный зайчик. Девочка тут же вцепилась в бабушкину руку, и они зашагали домой, обсуждая важные дела: «как прошёл день» и «что давали в столовой». Светка была для Анны Ивановны всем — и радостью, и смыслом. Лена родила её поздно, в сорок, и сразу попросила маму о помощи. Анна Ивановна и раньше-то из деревни не выезжала — каждый угол в доме памятью дышал, — но ради дочки и внучки собрала узлы. Переехала, днями сидела со Светкой, а вечерами — в свою каморку. Квартиру оформили на Лену — так, для порядка. Анна Ивановна и не спорила: ну, бумажка и бумажка, главное, что крыша над головой есть.

— Бабуля, — вдруг выдала Светка, глядя на неё круглыми глазами, — мама сказала, тебя в дом ветеранов надо отправить.

Анна Ивановна так и застыла на тротуаре, будто ведро ледяной воды на голову вылили.

— В какой ещё дом, родная? — переспросила она, чувствуя, как холодеют пальцы.

— Ну, где старики живут. Мама папе говорила, что тебе там веселее будет, — Светка понизила голос, но слова резали, как нож.

— Да я туда ни ногой! Лучше в санаторий, на воды! — голос Анны Ивановны дрогнул, а в голове завертелось: «Не может быть…»

— Только ты маме не говори, что я тебе рассказала! — прошептала Светка, прижимаясь к бабушке. — Я ночью услышала, как они говорили. Мама сказала, что уже всё устроила, но заберут тебя не сейчас, а через годик.

— Ладно, ладно, не скажу, — Анна Ивановна с трудом открыла дверь, ноги будто ватные. — Что-то голова разболелась… Прилягу, а ты игрушки свои разбирай, хорошо?

Она плюхнулась на диван, сердце колотилось, будто пыталось вырваться. Детские слова, как гранатой, разнесли её мир в щепки. Вот оно — правда, жестокая и простая, которую не выдумает ребёнок. Через три месяца Анна Ивановна собрала вещи и укатила обратно в деревню. Теперь снимает там избу, копит на свою — хоть какую-то опору. Подруги поддерживают, дальние родственники помогают, но внутри — пустота и обида.

Кто-то качает головой: «Надо было с Леной поговорить, разобраться!» Но Анна Ивановна только отмахивается.

— Дети не врут, — твёрдо говорит она, глядя куда-то за горизонт. — По поступкам Лены всё ясно. Даже не позвонила — не спросила, почему сбежала.

Видно, догадалась, но молчит. А Анна Ивановна ждёт. Ждёт звонка, объяснений — хоть слова! — но сама не берётся за телефон: гордость душит, а обида сковала крепче цепей. Вины за собой не чувствует, только сердце ноет от этой тишины — от предательства самых близких. И каждый вечер думает: неужели вся её любовь, все жертвы — только для этого? Неужели старость её — лишь одиночество да забытые фотографии в чужом альбоме?