—Ты там закончила с уборкой ванной, Лидочка? — кричали ей с кухни.
Маленькая, худенькая девочка, с челкой в колтунах, вышла, потупив взгляд. Пальцы у неё сморщились от долгого мытья. Ей всего девять. Всего девять! Но она уже знала, как обращаться с «Белизной», как вымести всю квартиру подчистую и как избежать шлепков от мамы за «криворукость».
Впервые я её увидела, когда зашла к своему тогдашнему кавалеру. Она юркнула мимо, будто тень. Глаз не поднимет.
—Это чья девочка? — спросила я у него.
—Моя дочурка. Забираю на пару недель, а то с матерью… Та ещё фрукт, не лезь лучше.
Но я влезла.
Как-то, пока она возилась с тарелками у раковины, я присела рядом.
—Хочешь, заплету?
Она удивлённо посмотрела, будто я заговаривала по-китайски.
—Больно будет? — выдавила она.
—Ни капельки, честно! Буду аккуратна.
Она нерешительно опустилась на табуретку, словно не веря, что такое бывает. Я терпеливо расплетала эти колтуны, по ниточке, с теплотой, что сама собой вырывалась наружу. Закончив, она подбежала к зеркалу и осторожно трогала косички, будто они были из хрусталя.
С этого дня что-то перещелкнуло. Девочка стала вертеться рядом, засыпала вопросами, хохотала над моими шуточками.
А я… я не могла иметь детей. Врачи давно разложили мне всё по полочкам, сухой медициной. А глядела она на меня так… будто я её родная мамка.
Шло время, с её настоящей матерью стало не продохнуть. Работая соцработником, я знала все судебные лазейки. Боролась. Ревела. Сердце кровью обливалось. Но вышло.
Кое-как добилась опеки. Бросила папашу — горел он ей, как прошлогодний снег. Оставила дочь себе.
Ей сейчас четырнадцать. Каждое утро — крепкие объятья и громкое «Мамочка!».
А я, закоренелая чайлдфри поневоле… Теперь у меня — краше не придумаешь!
—Помнишь, как ты меня первый раз заплела? — спросила она как-то.
—Как же, — улыбнулась я. — В тот день и моей душе причёсочку сделала.