**Сон о невесте и кулоне**

— Ну и страшилище твой сын себе в жёны взял! — прошипела соседка. Но то, что случилось дальше, навсегда заставило её замолчать…

Я вернулась из Екатеринбурга, где гостила у сына на его свадьбе — без криков, без пафоса, просто роспись да тихий ужин. И счастлива была не от блеска колец или громких тостов, а от того, как горели глаза у Алёши, как нежно он смотрел на свою Алевтину — добрую, ладную, с душой чистого снега.

Дома, в нашей деревеньке под Тверью, всё как под стеклом — каждый вздох на виду. Не успела чай поставить, как в дверь ворвалась Агриппина Фоминична — наша местная вездесущая сплетница.

— Ну-ка, расписывай! Какое платье? Сколько гостей?

— Да не было гулянки. Люди поженились для себя, не для показухи.

— Что, жалко было рублей? Мой-то Гриша вон сарай арендовал, шампанское лилось рекой!

Я промолчала. У её Гришки уже четвёртая жена, а она всё хвастается той первой свадьбой, на которой даже не была.

— У моего — не показное, а настоящее, — ответила я.

— А кто она вообще? Чем занимается?

— Медсестра. Познакомились, когда Алёша на судне работал.

— Э-эх… Бросит он её. Не пара она ему.

Меня будто ледяной рукой сжало за сердце. Я захлопнула дверь перед её носом. С тех пор и не разговаривали.

Прошло полгода. Алёша завершил контракт, и они с Алевтиной переехали ко мне. Жили душа в душу — она в больнице, он в мастерской. Вечерами смеялись, дом достраивали.

Но Агриппина Фоминична не унималась. Раз за разом лезла с ядом:

— Ну и рожу выбрал! Весь лоб в шрамах! Твой-то парень хоть куда, а рядом — пугало!

— Она — его счастье! — рявкнула я. — И человеком в сто раз чище тебя!

Шрам у Алевтины был заметный, но вскоре вся деревня её полюбила — ночью ли, днём ли, всегда шла на помощь.

А потом случилось нечто…

Поздним вечером загорелся старый сарай у фермы. Народ сбежался, воду таскали. Вдруг крик:

— Там девочка! Оставлась!

Алевтина, не раздумывая, рванула в пламя. Через мгновение вынесла на руках семилетнюю Лиду, а следом рухнула крыша.

В ту ночь даже Агриппина онемела.

Алевтина дежурила у постели спасённой. Лида отдышалась, ожогов не было. Родители плакали, чаем угощали.

— Меня когда-то тоже спасли, — тихо сказала Алевтина. — В девяносто девятом, в Дагестане. Дом загорелся от снаряда. Русский солдат меня вытащил… сам погиб. Перед смертью отдал этот кулон.

Она сняла с шеи тёмный металлический треугольник. Дед Лиды, Пётр Семёнович, вдруг задрожал.

— Это… Я сыну дарил. Он пропал без вести… Его звали Ваня.

Слёзы катились по щекам старика. Тридцать лет он не знал, как погиб сын. А теперь эта девушка спасла его внучку…

— Кулон твой, — прошептал он. — Ты его заслужила.

Через месяц мы с Алевтиной и Петром Семёновичем ездили на могилу Вани. Старик молча клал цветы.

А Агриппина теперь лишь из-за забора косится.

Бывает, шрам — не изъян, а память о подвиге. А любовь сына — не повод для сплетен.

Вот такая у меня «страшная» невестка. Лучшая, какая только могла быть.