В маленьком городке под Владимиром, где зимние метели воют по заснеженным переулкам, моя жизнь в 62 года окрашена тоской и несправедливой обидой. Меня зовут Лидия Степановна, я вдова, живу в одиночестве в своей хрущёвке. Моя дочь Надежда, у которой трое ребятишек, отказалась забрать меня из больницы, бросив слова, будто ножом по сердцу: «Мам, хватит прикидываться такой хворой и жалкой». Её холодность и вечная занятость заставляют меня чувствовать себя выброшенной за борт, и я не знаю, где моё место в её суете.
Дочь, которая была моим светом
Надя — моя единственная. Растила её одна после гибели мужа, отдавала последнее, лишь бы она не знала нужды. Она выросла бойкой, умной, вышла замуж за Сергея, родила троих — Толю, Люсю и крошку Мишку. Я всегда была рядом: нянчила, отдавала часть пенсии, варила борщи, когда Надя вышла на работу. «Мам, ты мой ангел-хранитель», — говорила она, и я таяла от счастья.
Но в последние годы всё перевернулось. Надя утонула в своей жизни: уроки, секции, её работа бухгалтером. Я понимаю, что время — не резиновое, но её звонки стали редки, как северное сияние, а визиты — и того реже. Я не жаловалась, не грузила её, но здоровье стало подводить. Неделю назад меня положили в больницу с давлением. Пролежала пять дней и мечтала только об одном — чтобы Надя забрала меня домой.
Слова, которые откликнулись болью
Вчера утром я набрала Надин номер из больницы. «Доченька, меня выписывают, забери, мне одной тяжело», — попросила я. В ответ — раздражённый голос: «Мам, ну перестань корчить из себя слабенькую. У меня трое детей, надо забрать из школы, отвезти на танцы, уроки делать. Некогда мне!» Я онемела. Некогда? Для матери, которая всю жизнь для неё горбатилась? Пробормотала, что сама как-нибудь, и бросила трубку, чтобы не разрыдаться.
Доехала на такси, отдав полпенсии, и вернулась в пустую квартиру. Рыдала, вспоминая её слова. Хворой и жалкой? Да я не притворяюсь — страшно, плохо, одиноко. Надя даже не перезвонила, не спросила, жива ли. Её дети — моя отрада, но почему из-за них я стала невидимкой? Сергей, зять, вроде неплохой, но в наши дела не лезет. Соседки, узнав, качают головами: «Лида, твоя Надька совсем тебя не уважает».
Тихий бунт старухи
Я пыталась говорить с ней раньше. «Дочка, мне одиноко, приезжайте хоть изредка», — просила. Она отмахивалась: «Мам, некогда, ты сама знаешь». Знаю? Да, знаю, что её жизнь — это бег с препятствиями, но где в этом беге я? Я не требую многого — чашку чая вместе, помощь в болезни. Но её слова про «слабенькую» — будто пощёчина. Отдала ей всю себя, а теперь стала обузой.
Внуки — моё спасение, но их привозят, только когда нужно посидеть. Толя и Люся обнимают меня, Мишка тянет ручонки, но я им не мать. Хочу быть бабушкой, а не бесплатной нянькой. А теперь, после больницы, боюсь, что и этого лишусь, если Надя узнает, как больно её равнодушие.
Как жить дальше?
Не знаю, что делать. Поговорить? Но вдруг опять назовёт нытихой, и тогда уж точно сломаюсь. Молчать? Но сердце ноет от пустоты. Позвать Сергея? Он не влезет в наши дела. Или смириться, что я — просто старая мать, и жить в забытьи? Но как, если вся жизнь была ради неё?
Подружки шепчут: «Лида, поставь её на место, ты не второсортная». Но как ставить, если она не слышит? В 62 хочу чувствовать, что нужна. Хочу, чтобы дочь видела во мне мать, а не досадную помеху. Хочу смех внуков в квартире, а не тишину, прерываемую всхлипами. Как вернуть её? Как не сгореть от этой обиды?
Моя молитва без слов
Эта история — моя безмолвная молитва. Надя, может, и не хотела ранить, но её холод добивает. Внуки любят, но они — не дочь. Хочу, чтобы в доме пахло пирогами и слышался смех, чтобы звонили просто так, а не когда нужно. В 62 я заслуживаю большего, чем клеймо «нытихи».
Я — Лидия Степановна, и я заставлю дочь вспомнить, кто я для неё. Даже если придётся вылить на неё всю горечь. Пусть будет больно — но я не стану тенью в её жизни.
