Когда-то давно, в одной из деревенек под Вологдой, жила-была женщина по имени Пелагея. И не ведала она, что тот день станет последней мирной зарей в её жизни с Саввой. Утром он, как всегда, отправился на заработки в губернский город, пообещав вернуться к ужину. Но вместо мужа в избу вошла тоска. Он стал пропадать всё чаще, оправдываясь, что задерживается у родителей. И каждый раз, когда его не было дома, у Пелагеи руки опускались. Она цеплялась за надежду, что это ненадолго.

Жили они с Саввой в старом доме, доставшемся ей от бабушки Матрёны. Тут она наводила порядок, растила сынишку Мишку, держала корову — верила, что честный труд даст и хлеб, и тепло, и счастье. А Савва… Ему всё не нравилось. Говорил, что в городе жизнь иная — без крестьянской доли, без запаха хлева, без жужжания пчёл в тишине. Но Пелагея верила: если вместе — всё переживут.

Однажды соседки шепнули, будто видели Савву в городе с молодой горожанкой. Сердце у Пелагеи сжалось, но спросить напрямую не решалась. Лишь как-то раз, поехав в город за солью, завернула к свекру. Спросила между делом, когда тот у них бывал. А старуха удивилась: «Да когда же — месяца два уж не заходил. Только звонит изредка…»

Пелагея еле до дому добрела. Глаза застилала пелена, а в груди — будто кошки скребли. Дома не выдержала, высказала всё. Савва потупился, а потом признался. В тот же вечер собрал узел и ушёл. Сказал: «Там, в городе, мне по-людски. Здесь — как в неволе. Но Мишку не оставлю, помогу».

Пелагея осталась одна. Только не совсем одна — рядом был Никита. Молчаливый, работящий, он день за днём делал своё дело. Слышал, как она плачет, но не лез с утешениями. И в этом молчании она чувствовала — не одна в этом мире.

Мишка долго не спрашивал про отца. А когда спросил, то по-взрослому:
— Мам, он больше не придёт?

Она сжала губы, но врать не стала:
— Позвоню. Он тебя навестит.

Савва приехал. Глянул в глаза сыну — и не узнал. Ни былой радости, ни детского доверия. Только холод. Мишка спросил прямо:
— Ты теперь там живёшь или ещё вернёшься?

Савва стиснул зубы:
— Вернусь…

Но уже понимал — лгать бесполезно. Побыл недолго и ушёл. Больше не появлялся.

А Пелагея расцветала. Работала, смеялась с сыном, варила творог, прибиралась, корову на ночь закрывала. Никита был рядом. Без лишних слов. Просто был.

Прошло время, и Пелагея вдруг поняла — улыбаться стала чаще. А потом осознала: это тепло — от него. От Никиты. В том, как он брал тяжёлое ведро, чтобы ей не поднимать. В том, как Мишке с задачками помогал.

А потом случилось чудо. Она поняла — ждёт. Впервые за долгие годы сердце забилось от счастья.

И когда на Святки Савва приехал с гостинцами, он замер на пороге. В избе огни гирлянд, запах пирогов, в углу снеговик с угольками вместо глаз. А Пелагея — в праздничном сарафане, с округлившимся животом.

Из сеней вышел Никита.

— Дочку ждём, — тихо сказал он, глядя Савве прямо в лицо.

Тот сжал кулаки, но промолчал. Он хотел вернуться. Попросить прощения, начать сначала. Но было ясно — его место занято. Не по заслугам, а по праву сердца.

Когда он вышел во двор, Пелагея подошла к Мишке, взяла его за руку и шепнула:

— Идём, чай пить. Блины с творогом поставила. А тётя Дарья мёду передала…

А в избе звенел смех. Там уже не было места для того, кто ушёл. Только для тех, кто остался.