Сердце сжимается от боли при мысли о том, как круто всё изменилось. Живу я в тихом городке на Оке, в Калуге, где жизнь идёт своим чередом, а семья всегда казалась нерушимой опорой. Но моя дочь, Алевтина, разрушила эту уверенность. Год назад перестала помогать ей — и словно исчезла из её жизни. Уже целый год не вижу внука, Тёму. Эта пустота внутри невыносима.
Всю жизнь вкалывала, чтоб у Али хоть в чём-то не было нужды. Растила её одна — муж сбежал, едва она родилась, оставив нас с грудой долгов. Бралась за любую работу: убирала магазины, стояла у станка, а в лихие девяностые махнула в Питер, где мыла лестницы и нянчила чужих детей, лишь бы отправить дочери хоть что-то. К сорока годам устроилась в солидную контору в Калуге и пахала там до самой пенсии. Мы не бедствовали: в холодильнике всегда лежали колбаса, фрукты, конфеты. Аля носила фирменные куртки, ездила в лагеря под Сочи. Я редко отдыхала — лучше лишнюю тысячу рублей заработать, чтобы её жизнь была сытнее моей.
Пока я работала в Питере, Алевтина жила с моей матерью в Калуге. За пять лет приезжала всего трижды, но каждый месяц исправно высылала деньги. Бабушка оставила нам квартиру, и я вложилась в ремонт, чтобы было где жить. Вернувшись, застала Алю уже подростком. Винила себя за упущенные годы и старалась наверстать: водила в театры, покупала книги, расспрашивала о мечтах. Казалось, между нами тепло и доверие. Как же я заблуждалась!
Когда Аля вышла замуж за Артёма, у неё уже была своя однушка — я подарила ей квартиру ещё в институте. После смерти матери отремонтировала её дом и перебралась туда, а старую квартиру сдавала, чтобы был доход. Аля отучилась в Туле, вернулась, познакомилась с Артёмом — и быстро сыграли свадьбу. Артём не был трудягой — перебивался подработками, и я, конечно, взяла их под опеку.
Привозила пакеты с едой, одеждой, игрушками для Тёмы, когда он родился. Скупила всё для малыша: от кроватки до распашонок — молодым такое не потянуть. Родители Артёма отмахнулись: «Сами нарожали — сами пусть и нянчатся». Я не могла так. Знала, каково это — считать копейки, и не хотела, чтобы Аля надрывалась, как я.
Навещала их каждую неделю. Аля с Тёмой приезжали ко мне — пекли блины, гуляли по парку. Артём, кажется, косо поглядывал, но молчал. Я не лезла в их дела — раз дочь выбрала его, моё дело помогать.
После декрета Аля вышла на работу, Тёма пошёл в садик, и у них пошло в гору. Но я всё равно подбрасывала денег — привыкла, что без меня им туго. А потом грянула пенсия. Могла уйти раньше, но держалась за работу: лишние деньги не помешают, да и дома сидеть — не моё. Но во время пандемии фирма начала чахнуть, и мне вежливо предложили уволиться. Возраст давал о себе знать — уже не тянула прежний темп. Пришлось согласиться.
Честно предупредила Алю: «Дочка, теперь я на пенсии. Но могу забирать Тёму из садика, гулять с ним». Она кивнула, улыбнулась… и пропала. Будто сквозь землю провалилась.
Алевтина больше не приезжает. Не зовёт в гости. Каждый мой звонок — будто в стену. «Мам, мы заняты, давай потом?» — и тишина. Праздники? Сухой голос в трубке. Не позвала ни на Тёмины именины, ни на свои. Пару раз приезжала сама — их холодность резала, как нож. Не гнали, но чувствовала себя чужой. Артём смотрел в окно, Аля суетилась, а Тёма, родной внук, сторонился меня, будто я чужая тётя.
Я была нужна, пока платила. Как только деньги кончились — стала неинтересна. Это осознание — как нож под рёбра. Отдала Але всё: годы, силы, душу. Хотела вырастить её доброй, отзывчивой, но, видно, не вышло. Теперь сижу в старом доме, смотрю на Оку за окном и думаю: где ошиблась? Почему дочь видит во мне только кошелёк? Но всё ещё надеюсь — вдруг однажды она поймёт…
