Он взглянул на сына и ушёл — прямо из роддома. А я осталась одна, в слезах, с младенцем на руках.
Люба отсчитывала минуты до выписки. День, которого она ждала все девять месяцев, наконец наступил. Только что покормив малыша, она поправила край одеяла в конверте, прижала его к груди и подошла к больничному окну. За стеклом бушевал февральский мороз, редкое солнце слепило глаза, и тогда она увидела его — Дмитрия, мужа, свою любовь. Он стоял у входа с огромным букетом алых гвоздик и плюшевым медведем. Махал ей, улыбался во весь рот.
Всё было, как в её мечтах. Пока он не взял сына на руки.
Он посмотрел на ребёнка — и в тот же миг лицо его исказилось. Улыбка исчезла, взгляд потемнел, зубы сжались. Он сунул конверт с младенцем обратно в руки Любы, бросил на неё взгляд, полный ненависти и отвращения… и молча развернулся.
Люба окаменела. Стояла у входа в белых валенках, сжимая малыша так, будто мир вокруг рушился. Медсёстры переглянулись, одна осторожно зашептала:
— Вы… не принимайте близко. Но он, наверное, решил, что ребёнок не его. Малыш светленький, а вы оба — смуглые. Да и глаза у него голубые…
Люба не верила своим ушам. Сам Дмитрий на УЗИ смеялся, когда она говорила, что кроха, похоже, будет светленьким. «От почтальона, что ли?» — подкалывал он. Шутки казались невинными, и она не придавала им значения. Теперь же всё рухнуло.
Она звонила — он не брал трубку. Заказала такси дрожащими пальцами, сердце сжималось от боли. Водитель, седовласый мужчина с морщинистым лицом, молча наблюдал за рыдающей молодой матерью. Потом внезапно сказал:
— Не убивайся, доченька. Молоко пропадёт. А он — теперь твоя радость. Держись. Всё наладится.
Люба всхлипнула, кивнула и прижала сына к груди:
— Слышишь, Ванечка? Всё будет хорошо. Обязательно.
Квартира встретила её гробовой тишиной. Дмитрий не вернулся. В детской, где всё было приготовлено для встречи малыша, царила пустота. Люба легла рядом с сыном, прижала его к себе и впервые за долгое время позволила себе выплакаться. Не от страха. От предательства.
Дмитрий пришёл поздно вечером. Пьяный. Глаза мутные, дыхание тяжёлое. Не говоря ни слова, он подошёл к кроватке, уставившись на ребёнка. Люба встала рядом — сердце колотилось, как у загнанного зверя.
— От кого? — прохрипел он.
— От тебя. Сделаешь тест — и проваливай. Я не намерена терпеть это унижение.
В памяти всплывали моменты: как они вместе разглядывали тест с двумя полосками, как он нежно гладил её живот, как скупал крошечные распашонки, как спорили о имени. А теперь… он смотрел на сына, будто на чужого.
— Просто… не похож. Как будто не наш.
— Я сказала — твой.
Люба собиралась сменить подгузник, когда Дмитрий резко дёрнулся. Она замерла, думая, что он сейчас выхватит ребёнка. Но он застыл, уставившись на крохотную ножку сына.
— Пятно… У него такое же родимое пятно, как у меня… На том же месте…
— Отпусти его. Не кричи, он спит.
— Господи… но почему он светлый?!
— В твоего прадеда. Ты сам рассказывал — он был белобрысый, с голубыми глазами.
Дмитрий замер. Потом рухнул на колени, схватился за голову и прошептал:
— Прости… Я кретин… Люба, прости…
Она не ответила. Всё внутри обжигало. Первые дни она держала дистанцию — только ради сына. Отношения висели на волоске, но Дмитрий старался. Купал малыша, дежурил ночами, тысячу раз просил прощения. Лишь через неделю она позволила себе простить.
Когда приехали родственники Дмитрия — тётки, дядьки, бабки — все хором ахали:
— Вылитый прадед Иван! Такой же белобрысый, крепенький! И глазёнки — чистые, как небо!
Дмитрий подбрасывал сына на руках, сияя от гордости:
— Это мой сын! Мой Ванька! Моя кровиночка!
А Люба смотрела на них и думала: иногда отцу нужно пройти через тьму, чтобы найти своё солнце.
