Спеша домой по Уральской улице, она уступила место в автобусе пожилой женщине. Но едва ледяные пальцы сжали ее запястье
Дорога домой тянулась, как старая кинопленка, застрявшая в проекторе медленно, со скрипом, будто каждый километр требовал от нее чего-то нового: дрожи в пальцах, боли в груди, слез, которые она не позволяла себе пролить. Алена шла по Уральской улице, ведущей в прошлое, туда, что когда-то было домом, а теперь казалось чужим, далеким, как забытое имя. На ней была потертая куртка с обтрепанным рукавом, который она машинально теребила, словно пытаясь вернуть что-то утраченное. Семь лет. Семь долгих и тяжелых лет за решеткой будто время застыло в серых стенах зоны, а мир за ними продолжал двигаться, меняя улицы, лица, законы, души. А она осталась там в прошлом, в боли, в пепле одной ошибки, одного мгновения, разрушившего всё.
В автобусе было душно. Воздух густел от запаха чужого пота, дешевого мыла, усталости, въевшейся в одежду, как тень. Пассажиры сидели, уткнувшись в телефоны, в свои мысли, в свои беды. Но когда Алена вошла наступила тишина. Не громкая, не показная. Просто замерли. Взгляды скользили по ней: высокая, худая, с пронзительными серыми глазами, будто высеченными изо льда, и с татуировкой на запястье темной, как память. Она чувствовала эти взгляды, будто иглы. Привычно. Давнее ощущение еще с тех времен, когда впервые надела тюремную робу.
На остановке двери с шипением раздвинулись. И вошла она старушка, маленькая, сгорбленная, с палкой, будто само время опиралось на нее. В салоне никто не шелохнулся. Никто не встал. Словно она была невидимкой, как призрак из прошлого. Но Алена поднялась. Без колебаний. Без слов. Просто встала, будто кто-то внутри шепнул: «Ты должна».
Садитесь, бабушка, сказала она, голос дрожал, но оставался твердым.
Спасибо, дочка едва улыбнулась та, опираясь на ее руку, дрожащую, но теплую. И в этот миг, когда холодные, сухие пальцы коснулись запястья Алены, старушка вздрогнула. Будто от удара током. Будто от вспышки света в темной комнате.
Она замерла. Взгляд ее острый, как лезвие впился в лицо Алены. Долго. Слишком долго. И вдруг шепот, едва слышный, но разорвавший тишину, как гром:
Леночка?.. Лена Соколова?
Алена застыла. Слово «Леночка» как гвоздь в сердце. Как воспоминание, которого она боялась. Как голос из детства, из тех дней, когда была просто девочкой, а не женщиной с приговором. Она не слышала этого имени столько лет А теперь оно прозвучало здесь, в душном автобусе, из уст женщины, которую считала умершей.
Баба Нина?.. прошептала она, и голос ее дрогнул, будто лед под весенним солнцем.
Та самая Нина Петровна. Соседка с пятого этажа. Та, что подбирала ее на лестничной площадке, когда мать, пьяная и беспомощная, кричала в стену, а отец исчезал, как дым. Та, что кормила ее оладьями с вареньем, поит чаем, гладила по голове, когда Алена плакала от боли и унижения. Та, что говорила: «Ты не одна, девочка моя. Я здесь».
Живая ты Вернулась прошептала баба Нина, и по ее щекам покатились слезы, словно весенний дождь по стеклу.
Алена опустилась на пол автобуса, прямо у ее ног. Люди наконец зашевелились. Кто-то отвернулся. Кто-то опустил глаза. У кого-то проснулась совесть. У кого-то стыд. А Алена сидела и чувствовала, как что-то внутри, давно замерзшее, начинает таять.
Прости меня, баба Нина прошептала она
Я не пришла когда ты в больнице лежала. А потом меня посадили. И никто не знал. Никто не ждал.
Тсс, перебила старушка, накрывая ее руку своей. Ты вернулась. Значит, еще не все потеряно. Никогда не все потеряно, пока есть дыхание.
И впервые за семь лет Алена почувствовала ее ждали. Ее любили. Ее помнили. И возможно, прощение уже совсем рядом. А может, оно уже здесь в этом дрожащем голосе, в этих морщинистых ладонях, в простом, как хлеб, слове: «дочка».
Квартира на четвертом этаже дом, которого не было
Квартира бабы Нины была маленькой, старенькой, но такой теплой, что казалось стены дышат. Запах компота из сухофруктов, лекарств, нафталина и старых книг обнимал, как объятия из детства. Алена сняла куртку, аккуратно поставила обувь по линейке. Привычка из зоны: там все по порядку, иначе хаос. А хаос это боль.
За чашкой чая, в тишине, баба Нина тихо спросила:
Ты же через мать тогда пошла, да? Людка мне рассказывала Как ты за нее заступилась, а потом удар. Один. Но смертельный.
Алена кивнула, опустив глаза. Слов не было. Память резала, как нож.
Она умерла два года назад, прошептала Алена. Не узнала, что меня посадили. Ни разу не пришла. А потом я перестала ждать. Сначала злилась. Потом просто ничего.
А теперь?
Теперь страшно. Что делать? Кто я? она посмотрела в окно. На площадке бегали дети, смеялись, кричали. А она будто стояла за стеклом рядом, но не среди них. Чужая.
Старушка подошла, положила руку на плечо:
Ты человек. Мой человек. И у тебя еще все будет. Даже если сейчас кажется, что ничего уже нет.
Несколько дней спустя первые шаги
Алена устроилась уборщицей в школу. Работа тяжелая, но честная. Баба Нина отдала ей старую куртку мужа заштопанную, но теплую, как ее сердце. Вечерами они сидели за чаем, смотрели старые фильмы, молчали. Но это молчание не было пустым оно было наполнено пониманием, как чаша, полная до краев тепла.
На работе на нее косо смотрели. Особенно директор женщина с лицом, будто высеченным из мрамора, и голосом, как у прокурора. Но однажды она увидела, как Алена зашт
