Квасилось с любовью
Леночка приехала в деревню на рассвете ранней осенью, когда первые лучи только зажигали золото на крышах. В автобусе пахло соляркой и мокрой овчиной, за окном мелькали поля, уже тронутые медью увядания. На ногах — кирзовые сапоги, за спиной — вещмешок, в сумке — две банки цикория, гостинец тётке. Сидела у окна, подперев щёку ладонью, и размышляла: «Зачем еду? Квасить капусту? Или сбежать от города, где каждый день — как под копирку: работа, троллейбус, холодная хрущёвка?» Ответа не знала. Лишь чувствовала: деревня тянет её, как старый магнит, туда, где бабка Настасья учила плести венки из ромашек, а вечера пахли топлёным маслом.
Дорога тянулась долго. Когда автобус остановился у покосившегося столба с выцветшей надписью «Григорьевка», Леночка вышла, вдохнула воздух, пахнущий прелой листвой, и улыбнулась. Всё было как в детстве: скрип журавля у колодца, лай пса Барбоса, аромат антоновки, лежащей под яблоней. Поправила вещмешок и зашагала к дому тётки Варвары.
Та, как и ожидалось, копошилась на огороде. Леночка издали разглядела её — в ситцевом платке, с лукошком, склонившуюся над картофельной ботвой.
— А, пожаловала! Ну, заходи! — крикнула Варвара, выпрямляясь. Лицо её, морщинистое, как печёное яблоко, расплылось в ухмылке. — Уж думала, передумаешь. Даю лаптям отдохнуть — и к тебе.
Леночка кивнула, толкнула скрипующую калитку. Изба стояла тёмная, срубленная ещё дедом, но уютная, будто живая. В сенях пахло душицей, можжевельником и чем-то неуловимо родным. Поставила сумку на лавку, окинула взглядом горницу: на столе уже лежали кочаны, круглые, как месяцы в календаре, а рядом — сечка, деревянный корыто и ножи, затупленные годами.
— Сразу за дело? — спросила Леночка, сбрасывая платок.
— А то когда? — тётка вошла, вытирая руки о подол. — Работы — невпроворот. Пока руки не отвалились.
Через час они сидели у дубовой кадушки. Леночка крошила капусту, Варвара солила, пересыпая её морковью и тмином. Воздух горчил свежестью, а тишину нарушал лишь далёкий перезвон колокольчика на шее коровы. Леночка работала молча, но мысли уносились в прошлое: к бабкиным блинам, к зимним вечерам у русской печи, когда за окном выл буран, а внутри пахло хлебом.
— Лен, а Прохора помнишь? — неожиданно спросила тётка.
— Как забыть, — хмыкнула Леночка. — Шалопай был редкостный. В четвёртом классе мне косички в чернильницу макал!
— То давно было, — махнула рукой Варвара. — Теперь мужик — хоть куда. Избу новую срубил, лошадь держит. Красавец, да одинокий.
Леночка приподняла бровь, но промолчала. Тётка продолжала:
— Говорит: «Лена приедет — подсоблю». Сам принёс кадушку, кочерыжки. Пока ты в автобусе дремала, меж прочим.
— Молодец, — пожала плечами Леночка.
Она не придала значения. Ну, Прохор, ну, капуста. Она ведь городская — на недельку заглянула и обратно. Но деревня, будто старая нянька, обняла её и не отпускала. Скрип ворот, шелест соломы — всё шептало: «Останься».
На другой день тётка ушла в лавку, оставив Леночку одну. Сечка стучала мерно, руки знали своё дело. Глядя на белые завитки капусты, вспомнила бабкины слова: «Не спеши, внученька. Капуста — дело нежное». Улыбнулась — и вдруг…
— Здорово.
Вздрогнула, чуть не зацепив палец. Обернулась — Прохор. Высокий, в выгоревшей телогрейке, с глазами, будто прозрачными от мороза. В руках — ведро с ключевой водой.
— Не пугайся, — сказал он, ставя ведро.
— Да я не… — отложила сечку.
Он заглянул в кадку.
— Ровно крошишь. Видать, не впервой?
— У тётки каждый год, — ответила она, чувствуя, как горят уши.
— Помочь?
— Кочан подашь. А то руки, как у чучела.
Он подал два кочана, присел рядом. От него пахло дымом, конской сбруей и чем-то крепким, мужским.
— От тебя пахнет… ладаном, — вдруг сказал он. — То ли мыльце, то ли малина.
— Мыло бергамотовое, — смутилась Леночка.
— Хорошо пахнешь, — просто сказал он.
Она покраснела, уткнулась в капусту.
— Ты чего такой… смирный стал?
Он усмехнулся, глядя в сторону.
— Всегда таким был. Просто… дурью маялся. Ты мне нравилась. Потому и приставал.
Сердце ёкнуло неожиданно. Они молчали, сидя у кадки, будто так и надо.
Когда вернулась Варвара, Прохор уже ушёл. Тётка хитро прищурилась:
— Ну что, болтал с тобой?
— Болтал.
— И?
— Да так.
Варвара рассмеялась:
— «Так» — это ещё не конец.
На третий день Леночка проснулась до петухов. Небо хмурилось, пахло прелью. Заплела косу, накинула тёткин ватник и вышла во двор. Капуста ждала.
Через час появился он — с глиняным горшочком.
— На, — протянул. — Наш медок. С пасеки.
Она взяла, рассмотрела янтарные потёки.
— Спасибо. Зачем?
— Так, — пожал он плечами. — Мёд — он от хандры.
Они пили чай из жестяных кружек, болтали о пустяках. Леночка смеялась, и было легко, как давно не бывало. Потом она пошла за полотенцем и в сенях увидела: тётка повесила её фартук на гвоздь. Хотела взять — и замерла.
Прохор стоял у крыльца. В руках — её фартук. Прижал к лицу, прошептал:
— Вот быА через год они уже вместе месили тесто для каравая под одобрительный присмотр тётки Варвары, и Леночка поняла, что капуста квасилась не просто так — она заквасила её новую жизнь.
