Где застывает река
Когда Дмитрий Егорович вернулся в деревушку, затерянную среди бескрайних березовых лесов Вологодчины, ему показалось, будто само время здесь застыло, осело в скрипучих половицах, в серых стенах изб, в сыром мхе под ногами. Всё было как встарь — покосившийся забор у дороги, банька с провалившейся крышей, кривая рябина у околицы, — но что-то неуловимо изменилось. В каждом знакомом уголке таилась тишина, словно затаившаяся обида. Дмитрий медленно шёл по тропинке, усеянной опавшими листьями, и остановился у калитки.
Дом стоял, но будто ссутулился под грузом прожитых лет. Окна заколочены, крыльцо полуразрушено — следы не столько времени, сколько людского равнодушия. Одна доска болталась на единственном гвозде, скрипя на ветру, словно старые часы, отсчитывающие забытые годы.
Прошло двадцать лет. С тех пор как он уехал — в спешке, на рыжем автобусе, с котомкой, набитой злостью и обидой на весь белый свет. Тогда он не оглянулся. Никогда не писал. Будто вырвал не только себя из этого места, но и память о нём.
Отец скончался шесть лет назад. Дмитрий узнал об этом случайно, из обрывка разговора в лавочке, куда зашёл курить. Коротко, без лишних слов: «Похоронили тихо. Без тебя. Сначала ждал, потом махнул рукой». Без упрёков, но с такой горечью, что от слов оставался привкус пепла. Как будто кто-то поставил точку, а чернила въелись в бумагу навсегда.
Он приехал не на поминки. Приехал, потому что однажды ощутил пустоту. Не книжную, не придуманную, а настоящую — с острыми краями, с холодом под рёбрами. Пустоту, как прорубь во льду, которую не засыпать ни деньгами, ни чужими городами, ни годами. Будто он потерял что-то важное и только теперь понял, что оно всегда было рядом — недосказанное, недожитое.
Дмитрий толкнул калитку. Скрип разнёсся по всему двору, и мурашки побежали по спине — так же скрипела калитка, когда отец звал его с улицы в избу. Пройдя через заросший бурьяном двор, он открыл дверь. Внутри пахло временем — старым деревом, пылью и чем-то горьким, будто несбывшимися надеждами. Стены помнили его уход, его молчание.
Кухня замерла, как на пожелтевшей фотокарточке. Воздух был густым, пропитанным запахом печного дыма и сушёной мяты. На гвозде висел отцовский зипун — вытертый, с заплатами, но всё тот же, в котором отец укрывал его в метели. На столе — треснувшая глиняная миска, потрёпанный календарь с выцвелыми цифрами, обломок мела. Дмитрий провёл ладонью по столешнице. Пыль осела на пальцах, будто старый упрёк. И в тишине прозвучало: «Всё же вернулся…»
Он остался на ночь. Растопил печь — неумело, с перегаром, но пламя разгорелось. Сидел в темноте, не зажигая лампы, слушая, как скрипят половицы, будто дом вздыхает после долгого забытья. В полночь вышел на крыльцо. Над деревней раскинулось звёздное полотно — такое ясное, что казалось, можно зачерпнуть звёзды пригоршней. Он стоял босой, чувствуя холод досок, и вдруг уловил знакомый запах — не дыма, не травы, а присутствия. Будто кто-то стоял рядом, незримый, но родной.
Утром Дмитрий пошёл к реке. Той самой, где они с отцом ставили верши, спорили, чья рыба больше. Где он в шестнадцать впервые выпил самогон, а отец, застав, молча вылил остатки в траву — не ругался, только посмотрел так, что стыдно стало до костей. Где случился их последний разговор — глупый, но ставший последним. Тогда Дмитрий кричал, отец молчал. После этого между ними выросла стена.
Берега заросли осокой. Вода была тёмной, почти чёрной. Дмитрий встал у кромки, глядя, как течение уносит сухие листья.
— Далеко бежит? — раздался за спиной голос.
Он обернулся. Старуха. Соседка, кажется, с края деревни. Лицо в морщинах, будто кора старой берёзы, глаза цепкие, как у вороны.
— Куда-то да бежит, — ответил Дмитрий. — Всё куда-то уходит.
Старуха прищурилась.
— Ты ведь сын Никиты. Егоров.
Он кивнул.
— Сразу не признала. Говорили, уехал навсегда. Думали, не вернёшься.
— И я так думал, — тихо сказал он. — Ушёл, будто навек. А потом…
— Тоска накатила? — перебила старуха. — У всех так. Бежишь, а она догоняет.
Она вздохнула, посмотрела на воду.
— Он сюда часто ходил. Перед смертью. Сидел, кидал щепки. Говорил: «Интересно, Димка помнит, как мы тут рыбачили? Или всё ветром унесло?»
Дмитрий сглотнул комок в горле.
— Помню. Даже как ледянка трескалась под ногами. Даже как он молчал, когда я порвал сеть.
Старуха кивнула. Помолчала.
— Хорошо, что вернулся. Тут всё небогато, но когда кто-то возвращается — легче. Даже реке. А избе твоей — и подавно.
Она тронула его рукав сухой ладонью и пошла прочь, опираясь на клюку. Без лишних слов, будто разговор ещё не закончен.
Дмитрий остался. Долго смотрел на воду. Она текла неторопливо, упрямо, будто не замечая ни людей, ни времени. Он слушал её плеск, смешанный с шёпотом камыша. Достал из кармана фотографию. Он и отец. Оба молодые. Смеются. В тот редкий день, когда не спорили. У отца в руках удилище, у Дмитрия — ведро с рыбой, лицо загорелое, довольное.
Он смотрел на снимок дольше, чем собирался. Будто прощался не только с ним, но и с тем собой, которого уже не вернуть. Потом опустил фото в воду. Река подхватила, закружила. Бумага качнулась, словно раздумывая — утонуть или плыть. И поплыла. Мелькнула на мгновение, как прощальный взгляд, и скрылась за поворотом.
И когда он поднял глаза, то вдруг понял, что река не застывает — она просто ненадолго замедляется, чтобы вновь побежать дальше, унося с собой всё, что больше не нужно, и оставляя на берегу лишь то, что должно остаться.
