Одинокая душа в краю берёз
В глухой деревушке Осиновка, затерянной среди тверских лесов, где едва наберётся полсотни домов, жила Аграфена Петровна. Женщина она была крепкая, за пятьдесят, с грубыми трудовыми руками, больше похожими на мужские. Лицо её, изборождённое морщинами и заботами, не блистало красотой, а в глазах таилась глухая тоска одиночества. Лет пятнадцать назад родители её один за другим ушли, оставив Аграфену в старом доме, полном теней прошлого. Родни не осталось, и она одна тянула хозяйство: двор ломился от скотины, а подвал — от зимних запасов. Каждую неделю она ездила в райцентр продавать мясо, творог да сметану. Сначала на ржавом «Ниве» отца, а потом купила новенькую, блестящую, как её несбывшиеся надежды. Соседи шептались: «Кому это всё? Одна-то, ни мужа, ни детишек!» А Аграфена в глубине души всё ждала, что найдётся человек, который разглядит в ней не только работницу, но и женщину. Да только никто и не смотрел: трудовые руки, тяжёлая поступь да горькая правда — детей ей не суждено было иметь.
Справляться одной становилось всё труднее. Бывало, мужики помогали — огород вспахать, крышу подлатать, но всё за деньги, без души. Дрова колоть, скотину резать, заготовки делать — всё лежало на плечах Аграфены. Так бы и текла её жизнь, серая, как ноябрьский день, если бы не забрёл в Осиновку странник. Бродяга, каких здесь отродясь не видывали. Первый день он шатался по деревне, пугливо озираясь, будто затравленный зверь. Но голод взял своё: стал заглядывать во дворы, предлагать помощь. Гнали его, конечно, хоть иногда сердобольные бабки подкидывали кусок хлеба.
Однажды морозным утром Аграфена, как обычно, грузила в «Ниву» мясо и молоко для рынка. Время поджимало, а машина, как на зло, не заводилась. Она ругалась сквозь зубы, лягала колесо, когда рядом возник тот самый бродяга. Стоял, молча смотрел, а потом негромко, с застенчивой вежливостью сказал:
— Давайте, я попробую.
— Да что ты смыслишь? — огрызнулась Аграфена, вытирая пот со лба.
— Может, заведу.
— Ну, валяй, — буркнула она, отступая в сторону.
Минут двадцать он копался под капотом, и вдруг двигатель ожил. Аграфена, не веря ушам, сунула ему пару тысяч, бросила: «На, бери» — и рванула к машине. Товар ждать не мог.
— Может, ещё чем помочь? — крикнул он вдогонку.
— На обед заходи! — махнула она рукой и укатила.
Вернулась Аграфена к вечеру, усталая, но довольная — почти всё распродала. У ворот, переминаясь с ноги на ногу, стоял тот самый бродяга.
— Хозяйка, я пришёл. Ты работу обещала.
— Сейчас, машину загоню, — отозвалась она.
Привязала пса, загнала «Ниву» во двор и кивнула на груду чурок у сарая:
— Дрова рубить справишься?
— Справлюсь, — ответил он, окидывая взглядом гору поленьев.
Аграфена подала топор. Бродяга взвесил его в руке, нахмурился:
— Тупой.
— Точилку купила, ножи правлю, а с топором не выходит, — смущённо призналась она. — В сарае станок есть, да сломался, как отец умер.
— Можно глянуть?
— Иди, смотри.
В сарае он покопался у пыльного станка, и тот, к изумлению Аграфены, ожил. Наточил топор, колун, вышел во двор, скинул потрёпанную куртку и принялся за работу. Рубил ловко, уверенно, будто век этим занимался. Аграфена засмотрелась, покачала головой и ушла в дом.
Через час вышла снова.
— Как звать-то тебя? — спросила.
— Филипп.
— А я Аграфена, — представилась она. — Иди, Филипп, обедать.
— Неловко как-то, — замялся он.
— Иди, не разговаривай! — отрезала она.
За столом, где дымилась картошка в мундире, лежали куски сала, солёные огурцы и домашняя ветчина, Филипп ел жадно, но старался не чавкать. Аграфена подкладывала ему добавку, приговаривая:
— Ешь, не церемонься!
До темноты он колол дрова, но гору не осилил. Аграфена вышла, окинула взглядом:
— Филипп, до ночи не управишься. Баню истопи, помоешься. Дрова завтра доколешь.
— Как скажешь, — кивнул он и направился к бане.
Натопил парную, Аграфена помылась первой, а перед тем, как пустить его, подвела к старинному комоду:
— Выбери одежду. От отца осталась, новая, выбросить рука не поднимается.
Филипп взял рубаху, брюки, поблагодарил и скрылся в бане. После мытья сели ужинать. Аграфена, подперев щёку, спросила:
— Расскажи о себе, Филипп.
Он вздохнул, опустил глаза:
— Сорок восемь мне. Был женат, не сложилось. Сын у бывшей остался. Тогда запил. Жил у дяди, работал то дворником, то грузчиком. Хвалили, пока не пил. Дядя помер, и я совсем опустился. Квартиру пропил, по чужим углам скитался. Потом завязал, встретил женщину. Жили вместе, дочка родилась. Да не знал я, что она из таких же, как я, хоть и закодировалась. Опять в бутылку полезли. Побил соседа, дали три года. Вышел — а у неё другой. Дочку не показали. Драться не стал, не хотел обратно. В городе оставаться не мог — сорвусь. Пошёл, куда глаза глядят. Вот и сюда забрёл.
— Тяжёлая доля, — покачала головой Аграфена. — Что теперь?
— Не знаю.
— Оставайся, Филипп. Дом большой, ты мастеровитый. Дело найдём.
Глаза его вспыхнули:
— Аграфена, мне некуда идти. Спасибо тебе…
Постелила она ему в дальней горнице. Филипп, впервые за долгие годы, лёг на чистую постель и заснул, едва голова коснулась подушки. А Аграфена не спала до рассвета, сердце колотилось — что-то подсказывало, что этот человек изменит её жизнь.
УтромНа следующий день, когда солнце золотило верхушки берёз, Филипп вышел во двор и принялся чинить покосившийся забор, а Аграфена, глядя на него через окно, вдруг почувствовала, что душа её, наконец, обрела покой.
