Сестра мне теперь словно птица чужая: рвётся отобрать всё наследство, будто я для неё пустое место.
История, от которой сердце сжимается в комок
Друзья, здравствуйте.
Тяжело мне начинать этот рассказ, потому что за последние месяцы душа моя истекла горечью, какой не знала за всю жизнь. Решился излить – значит, чаша переполнилась. Может, хоть немного отпустит, если выговориться.
Я уже почти тридцать лет как в России – уехал из родной деревни в Вологодской области, едва стукнуло двадцать. Сперва мыкался на стройках, потом выучился, дело своё открыл, поднялся с колен. Женился, сына вырастил, дом поставил – думал, будет в нём покой и уют. Жизнь будто налаживалась. Но всё перевернулось после смерти отца.
Мама умерла два года назад, и её уход больно ударил по семье. Особенно по мне. Она всегда была тем человеком, кто мирил, сглаживал, находил слова. Теперь её нет – и началось то, чего я не ожидал.
Моя родная сестра, Людмила, которая больше двадцати лет живёт в Германии, вдруг решила, что имеет право на всё родительское добро. Да, именно на всё. Хотя за эти двадцать лет она приезжала лишь на Рождество, иногда летом – и то на неделю-другую. А я один оставался возле стариков. Водил их по больницам, ухаживал, хозяйство держал, дом латал, землю обрабатывал.
Но едва отец умер – Людмила словно подменилась. Голос стал ледяным, словно я ей не брат, а чужак. Заявила, что надо «поделить» имущество. Не обсудить по-родственному, не договориться – а именно поделить. Будто это не родной дом, где мы выросли, а какая-то бесхозная рухлядь.
Я попробовал объяснить: «Ты же знаешь, я не жадничаю. Но разве не справедливо, чтобы дом остался мне – тому, кто столько лет в нём жил, заботился о родителях, где теперь сын мой растёт?» А она – как ножом: «Ты всё себе присвоил, а я тоже имею право». И знаете, у неё уже адвокат наготове был.
Хуже всего – она уверена, что я подделал бумаги. Что я, её родной брат, оказался настолько жаден, что решил лишить её наследства. До сих пор не верю, что такое возможно. Да, отец оставил завещание на меня. Но разве это не его право? Разве он не видел, кто рядом, а кто – за тридевять земель, в своём сытом заграничном мирке?
И ладно бы ей негде жить. Но у Людмилы в Германии двухэтажный дом, дети, муж с хорошей работой. Денег у них хватает. А я… Да, свой бизнес есть, но всё вкладывал в родителей, в их здоровье, в дом, который теперь хочет отобрать человек, ушедший из семьи двадцать лет назад.
Но самое горькое – она говорит, что дело не в деньгах. Что это «принцип». Интересно, в чём он заключается? В том, чтобы разрушить семью? Забрать то, что тебе не принадлежит?
Вспоминаю, как мы детьми были. Как делили последнюю «Белочку», как прятались в огороде, шалаши строили. Любил её, гордился, когда она уехала учиться, замуж вышла. А теперь – будто передо мной чужой. Почти враг.
Не жду жалости. И поддержки не прошу. Просто хочу, чтобы кто-то понял: боль от предательства родного человека – особая. Она жжёт изнутри, ночи крадёт, заставляет сомневаться – был ли смысл в этих годах заботы, в беготне по врачам, в бессонных ночах у отцовской кровати?
Пока не знаю, что делать. В суд идти? Доказывать, что я не жулик, а просто сын, который не бросил родителей? Или махнуть рукой – пусть забирает, давится?
Но знаю одно: я держусь не за стены и бумаги. Я держусь за память. За справедливость. За то, что по праву принадлежит тем, кто не убежал, не предал, не забыл.
Хочется верить, что разум победит. Что Людмила одумается. Вспомнит, как отец называл нас «две берёзки у одного корня». Поймёт – деньги купить можно многое, но не семью. Не уважение. И уж точно не любовь.
А пока я живу в тени этого раздора. И каждый вечер шепчу: «Мама, если смотришь с небес – не плачь слишком сильно за то, во что мы превратились».
