Вот перед вами история, от которой на сердце ноет, как от старой раны.

Дорогие мои, тяжело мне начать этот рассказ, ибо за последние месяцы я испытал столько горя, сколько за всю жизнь до этого не знал. И если уж решился излить душу, значит, чаша терпения переполнилась.

Живу я в России уже тридцать лет — уехал из родной деревни в Брянской области, едва стукнуло двадцать. Сперва батрачил на стройках, потом выбился в люди, дело своё завёл, поднялся с гроша на рубль. Женился, сына вырастил, дом построил — думал, в нём и встречу старость. Жизнь будто бы наладилась. Однако всё перевернулось после смерти отца.

Матушка отошла в мир иной два года назад, и её уход больно ударил по семье. Особенно по мне. Она всегда была тем человеком, кто мирил нас, гасил ссоры, находил слова утешения. Но теперь её не стало, и вот тут-то началось то, чего я никак не ожидал.

Моя родная сестра, Арина, которая двадцать лет как живёт в Германии, вдруг решила, что ей принадлежит всё родительское добро. Да, не ослышались — всё. Хотя за эти годы она появлялась дома лишь на Пасху, да и то — неделю от силы. А я всё это время один ухаживал за стариками: возил по больницам, дрова рубил, печь топил, землю пахал.

Но как только отец закрыл глаза, Арина словно подменилась. Голос её стал холодным, взгляд высокомерным, будто я ей чужой. Заявила, что надо «поделить» имущество. Не обсудить, не договориться по-братски — а поделить. Будто наш дом, где мы выросли, — это не родное гнездо, а лавка на базаре.

Я попытался вразумить её: «Ты же знаешь, я не жадничаю. Но разве не справедливо, чтобы дом остался мне — тому, кто за ним годами ухаживал, кто с родителями жил, кто теперь растит здесь своего сына?» А она будто ножом по сердцу: «Ты всё себе забрал, а я тоже имею право!» И представьте — адвоката уже наняла.

Но больнее всего было услышать, будто я бумаги подделывал. Будто родной брат её настолько жаден, что решил лишить доли в наследстве. До сих пор не верю. Да, отец оставил завещание на меня. Разве это несправедливо? Разве не его воля — кому что достанется? Разве он не видел, кто рядом, а кто — за границей, в своей новой жизни?

И ладно бы Арина в нужде была. Но нет: в Германии у неё двухэтажный дом, муж с доходным делом, дети. А я… Да, у меня своя мастерская, но все сбережения ушли на родителей, на их лечение, на дом, который теперь хочет отнять человек, по сути, покинувший эту семью двадцать лет назад.

А самое обидное — она говорит, что дело не в деньгах. Что это «вопрос принципа». Какой такой принцип? Разрушить семью? Забрать чужое?

Вспоминаю, какими мы были детьми. Как делили последний пряник, как бегали по огороду, строили шалаш. Я любил её, радовался, когда она уехала учиться, когда замуж вышла. А теперь — чужая. Почти враг.

Не жалобы ради пишу. И не сочувствия прошу. Просто хочу, чтобы кто-то понял: боль от предательства родного человека — особая. Она гложет изнутри, ночи крадёт, заставляет сомневаться — а был ли смысл во всех этих годах заботы, в этих поездках к докторам, в бессонных дежурствах у отцовской постели?

Пока не знаю, что делать. В суд идти? Доказывать, что я не жулик, а сын, который до конца был с родителями? Или махнуть рукой — пусть берёт, коль так ей нужно?

Но знаю одно: держусь не за дом, не за землю. Держусь за память. За справедливость. За то, что по праву принадлежит тем, кто не бросил, не отвернулся, не забыл.

Верю, что разум восторжествует. Что Арина опомнится. Что вспомнит, как отец называл нас «две ветви одного дерева». Поймёт — деньгами можно купить многое, но не родных. Не уважение. И уж точно не любовь.

А пока живу в тени этой распри. И каждый вечер молюсь, чтобы матушка, если с небес на нас глядит, не слишком плакала о том, во что мы превратились.